Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3

Цветка иссушенное тело
Вторично встретилось с весной,
Оно худело и желтело,
Дрожа под коркой ледяной.

Все краски смыты, точно хлором
Белели пестрые цветы.
Остались тонкие узоры,
Растенья четкие черты.

И у крыльца чужого дома
Цветок к сырой земле приник,
И он опасен, как солома,
Что может вспыхнуть каждый миг.

Здесь человек в привычной позе
Зовет на помощь чудеса,
И пальцем, съеденным морозом,
Он тычет прямо в небеса.

Тот палец — он давно отрезан.
А боль осталась, как фантом,
Как, если высказаться трезво,
Химера возвращенья в дом…

И, как на цезарской арене,
К народу руки тянет он,
Сведя в свой стон мольбы и пени
И жалобный оставив тон.

Он сам — Христос, он сам — распятый.
И язвы гнойные цинги —
Как воспаленные стигматы
Прикосновения тайги.

В моем, еще недавнем прошлом,
На солнце камни раскаля,
Босые, пыльные подошвы
Палила мне моя земля.

И я стонал в клещах мороза,
Что ногти с мясом вырвал мне,
Рукой обламывал я слезы,
И это было не во сне.

Там я в сравнениях избитых
Искал избитых правоту,
Там самый день был средством пыток,
Что применяются в аду.

Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя соленая рубаха
Легко ломалась на куски.

Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.

Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.

И каждый вечер, в удивленье,
Что до сих пор еще живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.

И я шептал их, как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.

Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам.

И средь магического хода
Сравнений, образов и слов
Взыскующая нас природа
Кричала изо всех углов,

Что, отродясь не быв жестокой,
Успокоенью моему
Она еще назначит сроки,
Когда всю правду я пойму.

И я хвалил себя за память,
Что пронесла через года
Сквозь жгучий камень, вьюги заметь
И власть всевидящего льда

Твое спасительное слово,
Простор душевной чистоты,
Где строчка каждая — основа,
Опора жизни и мечты.

Вот потому-то средь притворства
И растлевающего зла
И сердце все еще не черство,
И кровь моя еще тепла.

С годами все безоговорочней
Суждений прежняя беспечность,
Что в собранной по капле горечи
И есть единственная вечность.

Затихнут крики тарабарщины,
И надоест подобострастье,
И мы придем, вернувшись с барщины,
Показывать Господни страсти.

И, исполнители мистерии
В притихшем, судорожном зале,
Мы были то, во что мы верили,
И то, что мы изображали.

И шепот наш, как усилителем
Подхваченный сердечным эхом,
Как крик, ударит в уши зрителя,
И будет вовсе не до смеха.

Ему покажут нашу сторону
По синей стрелочке компаса,
Где нас расклевывали вороны,
Добравшись до живого мяса,

И где черты ее фантазии,
Ее повадок азиатских
Не превзошли ль в разнообразии
Какой-нибудь геенны адской.

Хранили мы тела нетленные,
Как бы застывшие в движенье,
Распятые и убиенные
И воскрешенные к сраженьям.

И бледным северным сиянием
Качая призрачные скалы,
Светили мы на расстоянии
Как бы с какого пьедестала.

Мы не гнались в тайге за модами,
Всю жизнь шагая узкой тропкой,
И первородство мы не продали
За чечевичную похлебку.

И вот, пройдя пути голгофские,
Чуть не утратив дара речи,
Вернулись в улицы московские
Ученики или предтечи.

Когда я остаюсь один,
Я вышибаю клином клин,
Рисую, словно не нарочно,
Черты пугающих картин,
Недавно сделавшихся прошлым.

Былые боли и тщеты
Той молчаливой нищеты
Почти насильно заставляю
Явиться вновь из темноты
Глухого призрачного края.

И в укрепленье чьих-то воль
Здесь героическую роль
Всему дает воспоминанье,
Что причиняло раньше боль.
Что было горем и страданьем.

А мне без боли нет житья,
Недаром слышал где-то я,
Что лечит раны за могилой
Удар целебного копья —
Оружья мертвого Ахилла.

Смейся, пой, пляши и лги,
Только перстень береги.
Ласковый подарок мой
Светлою слезой омой.

Если ты не веришь мне,
При ущербной злой луне
Палец с перстнем отруби,
В белый снег пролей рубин.

И, закутавшись в туман,
Помни — это не обман,
Не закрыть рассветной мглой
Ненаглядный перстень мой.

Проведи перед лицом
Окровавленным кольцом
И закатный перстня цвет
Помни много, много лет.

В предсмертных новеньких рубахах
В пасхальном пламени свечей
Стрельцы готовы лечь на плаху
И ожидают палачей.

Они — мятежники — на дыбе
Царю успели показать
Невозмутимые улыбки
И безмятежные глаза.

Они здесь все — одной породы,
Один другому друг и брат,
Они здесь все чернобороды,
У всех один небесный взгляд.

Они затем с лицом нездешним
И неожиданно тихи,
Что на глазах полков потешных
Им отпускаются грехи.

Пускай намыливают петли,
На камне точат топоры.
В лицо им бьет последний ветер
Земной нерадостной поры.

Они с Никитой Пустосвятом
Увидят райский вертоград.
Они бывалые солдаты
И не боятся умирать.

Их жены, матери, невесты
Бесслезно с ними до конца.
Их место здесь — на Лобном месте,
Как сыновьям, мужьям, отцам.

Твердят слова любви и мести,
Поют раскольничьи стихи.
Они — замес того же теста,
Закваска муки и тоски.

Они, не мудрствуя лукаво,
А защищая честь и дом,
Свое отыскивают право
Перед отечества судом.

И эта русская телега
Под скрип немазаных осей
Доставит в рай еще до снега
Груз этой муки, боли всей.

В руках, тяжелых, как оглобли,
Что к небу тянут напослед,
С таких же мест, таких же лобных,
Кровавый разливая свет.

Несут к судейскому престолу
Свою упрямую мольбу.
Ответа требуют простого
И не винят ни в чем судьбу.

И несмываемым позором
Окрасит царское крыльцо
В национальные узоры
Темнеющая кровь стрельцов.

Попрощаться с сонною Москвою
Женщина выходит на крыльцо.
Бердыши тюремного конвоя
Отражают хмурое лицо.

И широким знаменьем двуперстным
Осеняет шапки и платки.
Впереди — несчитанные версты,
И снега — светлы и глубоки.

Перед ней склоняются иконы,
Люди — перед силой прямоты
Неземной — земные бьют поклоны
И рисуют в воздухе кресты.

С той землей она не будет в мире,
Первая из русских героинь,
Знатная начетчица Псалтыри,
Сторож исторических руин.

Возвышаясь над толпой порабощенной,
Далеко и сказочно видна,
Непрощающей и непрощеной
Покидает торжище она.

Это — веку новому на диво
Показала крепость старина,
Чтобы верил даже юродивый
В то, за что умрет она.

Не любовь, а бешеная ярость
Водит к правде Божию рабу.
Ей гордиться — первой из боярынь
Встретить арестантскую судьбу.

Точно бич, раскольничье распятье
В разъяренных стиснуто руках,
И гремят последние проклятья
С удаляющегося возка.

Так вот и рождаются святые,
Ненавидя жарче, чем любя,
Ледяные волосы сухие
Пальцами сухими теребя.