Роберт Саути - Стихи и поэмы

Сквозь стан Отшельник быстро шёл,
Где каждый воин сник
В почтенье скромном, иль просил
Благословить в тот миг;
Вот так палатки короля
Он без помех достиг.

В палатке Генрих был один,
Сидел над картой он,
И планом будущих побед
Был сильно увлечён.

Король на гостя своего
Незваного взглянул,
Узрев Отшельника, ему
Приветливо кивнул,
Святого старца кроткий взгляд
Отвагою сверкнул.

«Раскайся, Генрих, твой захват
Моей земли жесток!
Раскайся вовремя, и знай,
Суд божий не далёк.

Я прожил сорок мирных лет,
Где протекает Блез,
Но вот под старость я скорблю,
И смех кругом исчез.

Любил смотреть на парус я,
Белеющий вдали,
В те времена вино и хлеб
Для города везли.

Теперь не вижу парус я,
Белеющий вдали;
Болезни, Голод, Смерть и Ты —
Погибель для земли.

В пути молился пилигрим,
Идя к святым местам,
И дева пела у окна,
Вняв неге и мечтам.

Умолкнул ныне пилигрим,
Его терзает страх,
И крик о помощи застыл
У девы на устах.

Юнцы резвилась на реке
Под звонкий плеск весла,
И звуки томные на брег
Виола их лила.

А ныне трупы вижу я,
Плывущие вдали!
Раскайся, Генрих, ты палач,
Уйди с моей земли!»

«Нет, я продолжу свой поход, —
Вскричал король тогда, —
Не видишь, Бог мне отдаёт
Подряд все города?»

Отшельник, это услыхав,
Свой опускает взор,
На кротком старческом лице
И хмурость, и укор.

«Увы, не ставят Небеса
Жестокостям предел,
Но разве легче на душе
От сих кровавых дел?

Покайся лучше, супостат,
Иль бойся страшных бед!
Ведь скоро ждёт тебя удар
Среди твоих побед».

Король улыбкой проводил
Отшельника во тьму;
Но вскоре вспомнил те слова,
Лишь смерть пришла к нему.

He pass'd unquestion'd through the camp,
Their heads the soldiers bent
In silent reverence, or begg'd
A blessing as he went;
And so the Hermit pass'd along
And reached the royal tent.

King Henry sate in his tent alone,
The map before him lay,
Fresh conquests he was planning there
To grace the future day.

King Henry lifted up his eyes
The intruder to behold;
With reverence he the hermit saw,
For the holy man was old,
His look was gentle as a Saint's,
And yet his eye was bold.

"Repent thee, Henry, of the wrongs
Which thou hast done this land!
O King, repent in time, for know
The judgement is at hand.

"I have pass'd forty years of peace
Beside the river Blaise,
But what a weight of woe hast thou
Laid on my latter days!

"I used to see along the stream
The white sail gliding down,
That wafted food in better times
To yonder peaceful town.

"Henry! I never now behold
The white sail gliding down;
Famine, Disease, and Death, and Thou
Destroy that wretched town.

"I used to hear the traveller's voice
As here he pass'd along,
Or maiden as she loiter'd home
Singing her even-song.

"No traveller's voice may now be heard,
In fear he hastens by;
But I have heard the village maid
In vain for succour cry.

"I used to see the youths row down
And watch the dripping oar,
As pleasantly their viol's tones
Came soften'd to the shore.

"King Henry, many a blacken'd corpse
I now see floating down!
Thou man of blood! repent in time,
And leave this leaguer'd town."

"I shall go on," King Henry cried,
"And conquer this good land;
Seest thou not, Hermit, that the Lord
Hath given it to my hand?"

The Hermit heard King Henry speak,
And angrily look'd down;.
His face was gentle, and for that
More solemn was his frown.

"What if no miracle from Heaven
The murderer's arm controul,
Think you for that the weight of blood
Lies lighter on his soul?

"Thou conqueror King, repent in time
Or dread the coming woe!
For, Henry, thou hast heard the threat,
And soon shalt feel the blow!"

King Henry forced a careless smile,
As the hermit went his way;
But Henry soon remember'd him
Upon his dying day.

О, Валентин, скажи той деве милой,
Чей образ до сих пор в моих мечтах,
Что вновь я здесь, в тени густой, унылой,
И ночи мрак печален как монах.

Что в жизни я своей уединённой
Страдаю каждый вечер в тишине,
И слушаю тоскливо перезвоны,
Поющие ей так же как и мне.

Скажи, что я вздыхаю от мученья,
Чарующий представив силуэт,
Глаз волшебство в своём воображенье,
И на щеках улыбки дивный свет;
В тот час, когда стихает в роще звук,
Любви своей я чувствую недуг.

Go, Valentine, and tell that lovely maid
Whom fancy still will portray to my sight,
How here I linger in this sullen shade,
This dreary gloom of dull monastic night;
Say, that every joy of life remote
At evening's closing hour I quit the throng,
Listening in solitude the ring-dome's note,
Who pours like me her solitary song;
Say, that of her absence calls the sorrowing sigh;
Say, that of all her charms I love to speak,
In fancy feel the magic of her eye,
In fancy view the smile illume her cheek,
Court the lone hour when silence stills the grove,
And heave the sigh of memory and of love

Порлок! Ты чуден зеленью долин,
Грядою скал, где папоротник с дроком,
Журчащих вод стремительным потоком
Среди лесов, где путник мог один
Мечтам предаться, и седой канал,
Где в твой залив, крутясь волной, впадал.
Не позабыть тебя, Порлок!
Там летний дождь меня схватил в объятья;

Но буду постоянно вспоминать я
Как здесь, спокойный узник, одинок,
Дня окончанье тщетно ожидал,
И создал свой сонет в пивной, где Ленью
Был вдохновлён, и где в Уединенье
Уныние рифмовкой прогонял.

Porlock! thy verdant vale so fair to sight,
Thy lofty hills which fern and furze imbrown,
The waters that roll musically down
Thy woody glens, the traveller with delight
Recalls to memory, and the channel grey
Circling its surges in thy level bay.
Porlock! I shall forget thee not,
Here by the unwelcome summer rain confined;
But often shall hereafter call to mind
How here, a patient prisoner, 'twas my lot
To wear the lonely, lingering close of day,
Making my sonnet by the alehouse fire,
Whilst Idleness and Solitude inspire
Dull rhymes to pass the duller hours away.

Распятый раб с растерзанной спиной
Повис добычей каждой хищной птицы!
Не стонет он, хотя в жестокий зной
Мучительно терзают кровопийцы.
Не стонет он, хотя стервятник рвёт
Живую плоть. Взгляните, вы, кто дерзко
Лишил его и мира, и свобод!
И кто в грехе, корысти ради, мерзко
Согласен жить. Вне тлена, наверху,
Иной есть мир: и вы усвойте прежде,
Чем огласить — готовы мы греху
Из-за корысти следовать в надежде, —
Что этот Раб, пред Ним возвысив глас,
Спасёт вас от проклятья в судный час.

High in the air exposed the slave is hung,
To all the birds of heaven, their living food!
He groans not, though awaked by that fierce sun
New torturers live to drink their parent blood;
He groans not, though the gorging vulture tear
The quivering fiber. Hither look, O ye
Who tore this man from peace and liberty!
Look hither, ye who weigh with politic care
The gain against the guilt! Beyond the grave
There is another world: bear ye in mind,
Ere your decree proclaims to all mankind
The gain is worth the guilt, that there the Slave,
Before the Eternal, "thunder-tongued shall plead
Against the deep damnation of your deed.

— И что так ропщет бедный люд? —
Богач сказал мне раз.
"Чтоб я тебе ответить мог,
Пойдем со мной сейчас".

Морозный вечер был, и снег
На улицах лежал.
Мы шли, дрожа. Нас зимний плащ
От стужи не спасал.

Старик нам встретился седой;
Он сгорблен был и хил.
"Зачем из дому вышел ты?" —
Я старика спросил.

Он отвечал:- У очага
Сидеть бы я готов,
Когда бы подали вы мне
Хоть на вязанку дров.

Вот мальчик, видим мы, идет.
В лохмотьях весь и бос.
"Куда ты, — я спросил его, —
Бедняк, в такой мороз?"

— За подаяньем послан я, —
Он мне сказал в ответ:-
Отец мой при смерти лежит,
А в доме хлеба нет!

На чье-то бледное лицо
Пал свет от фонарей:
На камне женщина сидит,
Малюток двое с ней

"Зачем, — я молвил ей, — ты здесь?
Ведь ночь так холодна,
И деток бедных жаль…" Но мне
Ответила она:

— Мой муж солдат. За короля
Пошел он воевать.
И подаяньем хлеб должна
Себе я добывать.

В одежде легкой мимо нас
Красавица прошла,
В лицо с усмешкой нам взглянув,
Развязна и смела.

Я, воротив ее, спросил:
"Иль сладок так порок,
Что он и в эту ночь тебя
Из дома вызвать мог?"

Ее заставила глаза
Потупить речь моя,
И тихий голос прозвучал:
— Весь день не ела я!

Богач стоял, смущен и нем.
"Теперь, — я произнес, —
Ты знаешь все. Отвечил сам
Народ на твой вопрос"