Тамара Величковская - Белый посох

Как хорошо издалека
Горит светляк у темной речки,
Но не смотри на светляка
При свете лампы или свечки.

Горевший лунным огоньком,
Манивший тайною зеленой,
Он станет серым червяком,
Чужим сияньем ослепленный.

Ты отнеси его во тьму,
Где ночь синей и травы гуще,
И дай зажечься самому
Сиянием, ему присущим.

В лесу мороз. А если я щекою
Прижмусь к тебе, замерзшая кора,
В дремотной глуби зимнего покоя,
Ты, может быть, подумаешь: «пора,

Пришла весна…» Потом задремлешь снова
И будешь спать, как должно в феврале,
Но, может быть, средь холода лесного
Ты сон увидишь о моем тепле.

Становятся листья тише,
В саду ни души, ни звука.
Желудь порой на крышу
Падает с легким стуком.

Стукнет, а сердце екнет, —
Кажется стук уколом,
Так безнадежно мокнет
Астра на стебле голом.

Так безнадежно никнет
Розовым цветом в слякоть,
И не умеет крикнуть,
И не умеет плакать.

Каждый вечер над полем покатым
Догорает закат для меня,
И, по-новому, с каждым закатом
Завершается таинство дня.

Заплетаются розовой сеткой
Облака, облака, облака.
И чернеют на розовом — ветки
Одинокого в поле дубка.

И ничто мне молчать не мешает,
Даже песня ничья не слышна.
Вырастает большая, большая
От земли до небес — тишина.

Хорошо, что нельзя прислониться
Ни к какому родному плечу.
Что не надо восторгом делиться,
Что делиться ни с кем не хочу, —

Что над склоном, пожаром объятым.
Небосвод безмятежно глубок,
Что стоит между мной и закатом
Только тот одинокий дубок.

Растут два тополя. Они
Живут, как добрые соседи.
Проходят ветреные дни
В неумолкаемой беседе…

Идут минуты, дни, года:
С годами все труднее гнуться.
Растут деревья. Никогда
Они друг друга не коснутся.

Но там, в подземной глубине,
Где не тревожат дровосеки, —
В глубокой тайне, в тишине.
Их корни сплетены навеки.

Вдоль площадей многоголосых,
Почти захлестнутый толпой,
Проходит медленно святой,
На белый опираясь посох.

Он окружен глухой стеной
Своих пожизненных потемок,
И этот город слишком громок
Для стука палки костяной.

Но шум смолкает за спиною,
Слепой проходит, огражден
Той путеводной белизною,
Которую не видит он.

Полдень был неумолимо светел,
Многолик и шумен был вокзал.
Но меня одну никто не встретил,
Ласкового слова не сказал.

Это мне не показалось странным,
Я велела сердцу — не жалей!
И пошла я дальше с чемоданом,
Как-то сразу ставшим тяжелей.

Желтизна ковыля
И сырая земля,
И поля, и поля
На закате

И походка легка,
И сошлись облака,
Словно два голубка
На закате.

Только ветер зовет,
Только ввысь и вперед,
Только руки — как лед
На закате.

Цветок на окошке пленный
Сегодня ожил немного,
К живому теплу вселенной
Он ищет в окне дорогу.

Торчали зимой, хирея,
Три ветки сухих, колючих,
Но солнце сегодня греет,
И с неба уходят тучи.

И вот, стеклом отделенный
От воздуха, солнца, неба,
Он тянет росток зеленый,
Как будто руку за хлебом.

Гибнут от жаркого лета,
Гибнут от лютой зимы.
Слепнут от яркого света,
Слепнут от длительной тьмы.

Трудно дышать в подземельи,
Трудно дышать на горах.
Мучит безлюдие в келье,
Мучит толпа в городах.

Сердце, чего же ты просишь,
Что тебе петь не дает?
Ты ни глубин не выносишь,
Ни окаянных высот.

Сорвавшийся ветер орешник качает,
И в лентах шуршит тростника.
Ореховый лист налету замечает
В воде своего двойника.

К воздушному свету, рожденный в глубинах
Восходит навстречу двойник,
И вот он движеньем почти голубиным
К слетевшему другу приник.

От твоих ли слов хороших,
От улыбки ли твоей,
Словно мостик переброшен
Над провалом темных дней.

Словно люди стали лучше
И прекраснее земля,
Словно пал весенний лучик
На иззябшие поля.

И надежда, как подснежник,
Зимний сон переборов,
Доверяет венчик нежный
Воле мартовских ветров.

Долго, долго жила затворницей
В отреченьи, в оковах сна…
Но весна постучала в горницу,
Отворила, — и впрямь весна…

И гляжу: расцветает, молится,
Зажигает свечи каштан.
А в лучах, в цветах за околицей
Голубой мелькает кафтан.

Вижу — светел мой плат узорчатый
И горит сарафан мой сборчатый,
И цветенье и смех везде,

А вверху, на соседнем жолобе
Умиленно воркуют голуби
О несвитом еще гнезде…

Пастух оперся на сосновый посох
И смотрит, как проходят поезда.
Вокруг на зеленеющих откосах
Раскинулись привольные стада,

Но не волнует шумное стремленье
Стальных колес и дымовых колец
Ни пастуха невозмутимой лени,
Ни кротости его овец.

Снова шепчет за окошком ель,
Лает пес и ссорятся гусята, —
— Я была за тридевять земель,
Я гостила в царстве тридесятом.

Я ручных ласкала лебедей,
Белым птицам белый хлеб давала,
Узнавала близких мне людей
Тех, которых прежде не видала.

Я узнала белоснежный дом,
Три луны над куполом сияло.
А потом… но не было потом,
Потому что времени не стало.

Белый бык стремился отворить
Дверцу клетки с птицами и львами.
Но об этом трудно говорить
Утренними точными словами.

Я была за тридевять земель,
Я гостила в царстве тридесятом.
— Бьется в окна залетевший шмель,
Хрюкают в сарае поросята.

Быть может, это — нищета
И тишина, и углубленность,
Быть может, это — суета,
Души тревожная влюбленность…

Но я сроднился с нищетой,
И суета не искушает.
Не знаю как, не знаю что,
Но знаю: что-то жить мешает.