Игорь Панин - Мертвая вода: Стихи.

Все гораздо серьезней, чем могло показаться.
Разжигание розни — в каждом новом абзаце,
разложение веры по разрозненным полкам,
записные гомеры знают, выпито сколько.

Наше время не лечит, наши годы — какие?
Рашку давят на Вече — не протянешь руки ей.
В стоге сена иголка, — да опять мимо вены;
за отсутствием волка ноги кормят гиену.

Заплутав в трех бараках, загибаясь от ханки,
на безлюдье и раком станешь за две буханки.
Ой вы, слухи да козни, да поклеп на ворюг!
Все намного серьезней, говорю…

Спеша в замызганный Касимов
из муторной Рязани,
подумай, как невыносимо
вкусна лазанья.
И не смотри, что вдоль дороги
цветы искусственные нам
внушают трепет видом строгим,
развешанные по крестам.

Но предвкушая запах чая
в закусочной, где мухи,
гостей торжественно встречая,
целуют руки, —
шлифуй послушную баранку,
насвистывай блатную хрень,
пока не въедешь спозаранку
в провинциально-хмурый день.

Но я недаром, я недаром
копил приметы до поры,
рыгая терпким перегаром,
вдыхая винные пары,
чтобы однажды не вписаться,
в такой несложный поворот,
и — кто поспорит? — виноват сам,
едреный рот!

И вот уже — какая прелесть —
на соснах, в качестве зевак,
воро́ны (во́роны?) расселись,
грассируя — чего да как.
Уже лицо желтее воска,
и леденеют трубки жил.
Когда подъедет труповозка —
я буду жив.

Напиши два десятка нетленных стишков
и уйди на покой.
Как щитом, не прикроешься талым смешком:
а на кой, а на кой?

Долг и памятью красен, и вовсе не суть —
сколько именно и
сколько пены янтарной на гривах несут
озаренья твои.

Хоть десяток, но стоящих выдать сумей
и спокойно уйди.
Сколько сможешь, пока еще разум в уме,
да хотя бы один…

Асфальтовой кашей сыт,
сопит разомлевший Молех[1].
И брызги свинцовой росы
звенят на деревьях безмолвных.

Стремительно плавится жизнь,
стекая по липким перилам.
Попробуй еще продержись,
покуда вконец не сморило.

Одышка. А сделай мы шаг
один в направление леса…
Но стайками мокрых мышат
бухаем под каждым навесом.

Кому был обещан уют?
Как в ритме причудливой джиги,
у стройки нелепо снуют таджики,
собаки, таджики.

И всякому, словно паек,
талон на безумие выдан.
А солнце в дыму не поет,
но пахнет карбидом.

Бездомный пророк охрип,
молчит, а надысь визжал как:
«Здесь вырастет ядерный гриб!»

А пусть вырастает. Не жалко.

Черные понедельники —
сплошь мои будни.
Веет в махровом ельнике
сном беспробудным.

То не венки по мне —
только цветочки.
Впрочем, вполне
можно дойти до точки.

Говоришь, я — ни то ни се,
по воде поводивши вилами?
Кто-то крест, кто бутыль несет,
а иные торгуют виллами.

Натирая щекой приклад,
высматривая цель,
я могу задремать, как солдат,
что за тысячу верст отсель.

Но почуяв добычу — где? —
ни дрозда, ни маху не дам,
и поедем гулять-гудеть
в какой-нибудь Амстердам.

Зря ты терзалась, охала:
бла-бла-бла, тчк.
Я — не вокруг да около —
в самое яблочко.

Пледом колючим, как бредом, накрыться;
температура отменной крепости — сорок,
расплываются, тают и гаснут лица —
даже тех, кто любим и вроде бы дорог,

даже той, что стоит с косой в изголовье, —
злорадствует, но хоть не дразнится.
Что там по плану: проводы, слезы вдовьи…
Экая несуразица.

Экие, прости господи, плаксы да лопухи!
И вообще, и вообще —
завещал, чтоб развеяли прах у реки,
а зароют на кладбище.

Вымолвить нечто важное хочется,
но та, что с косой, говорит: «Цыц,
привыкай к вечному одиночеству,
как все приличные мертвецы».

Как от подземного толчка
вскочил — проспал! — долой с постели.
Не заморив и червячка,
несусь проспектом Руставели.

С часов сползающий мотив
колышет марево и землю.
Рога на спины опустив,
троллейбусы привычно дремлют.

И электричество в цене,
и недостаток кислорода,
и трескающийся цемент,
что лишь кусками не распродан…

И обжигаясь ледяной
спасительницей-газировкой,
отодвигаю липкий зной,
что не погладит по головке.

Но время льется, как зурна,
стучат минуты, словно четки.
Ловлю такси, вдруг осознав,
что позабыл свою зачетку.

Декан мне плеши не проест,
но душу вытрясет однако.
В карманах — деньги на проезд
и свежий томик Пастернака.