Андрей Плигузов - Стеклянная гора
Обзор книги Андрей Плигузов - Стеклянная гора
Андрей Плигузов.
Стеклянная гора
От автора
Когда писались эти стихи, я был другим человеком. Я начал 14-ти лет и закончил, когда мне было чуть за тридцать. Я родился в Сибири, в Новосибирске. До самого окончания школы я размышлял, что делать дальше. Поскольку я учился хорошо (благодаря моим добрым и неординарным учителям — назову Александра Александровича Пугачева, Майю Иосифовну Буда, Любовь Сергеевну Пестрикову) и получил золотую медаль, я довольно легко поступил в Новосибирский университет в 1974 году. Я выбрал специальность, которая была запредельно узка, особенно для Сибири. Я решил заниматься русской церковной историей ХIV-ХVI веков. Тогда моей работой руководил профессор (ныне академик РАН) Николай Николаевич Покровский.
Продолжая учиться в университете, я со второго курса пошел работать на областную студию телевидения. При этом каждую возможную минуту я посвящал занятиям историей, и разговаривал о ней с выдающимся профессионалом — профессором Александром Александровичем Зиминым. После окончания я поступил на работу редактором областной студии, что позволило мне объехать почти всю страну. У меня появились друзья во многих городах. Неожиданно умер Зимин. Ему было всего шестьдесят. В это время я писал стихи и сочинял литературные анекдоты. Параллельно продолжал работать с детьми, т. е. с теми детьми, которые приезжали в пионерский лагерь "Гренада", и с теми, что жили в детском доме недалеко от студии телевидения. Представляете, какое смешение увлечений и эанятий? Порой я спал по три часа. Это не могло продолжаться вечно.
Я не оставлял своих исторических занятий. Но и продолжал тайно писать стихи. И, спустя четыре года, благодаря огромной поддержке со стороны другого выдающегося историка — профессора, а впоследствии члена-корреспондента РАН Виктора Ивановича Буганова я поступил в аспирантуру Института Истории СССР АН СССР. Закончил ее. Защитился. Попал на работу в Институт культуры Российской Федерации, который в те годы был плацдармом для новых идей. Затем, через полтора года, меня приняли в Институт истории, в сектор дооктябрьского источниковедения, которым заведовал Буганов. Между тем, в обществе все бурлило — к нам с лекцией приходил Сергей Никитич Хрущев, и я начал заниматься деловыми играми под руководством прекрасного человека — Ирины Жежко, что вскоре привело меня в Советский Фонд культуры и в общественное движение "Возрождение" при Союзе кинематографистов СССР. Там я встретил философа Олега Игоревича Генисаретского и познакомился с блестящими филилогами: академиками Никитой Ильичом Толстым и Александром Михайловичем Панченко. Я продолжал работать по своей специальности в Институте истории. Через некоторое время я уехал и теперь живу вот уже 12 лет за границей.
В моей долгой жизни в Америке решающую роль сыграл профессор Гарвардского университета, академик Украинской АН Омелян Прицак. Он просто насильно вытащил меня в Америку, и я попал в Украинский институт Гарвардского университета. И ближе познакомился с профессором Эдвардом Л. Кинаном. Теперь мне сорок шесть лет, и, отправляя первую поэтическую книжку в печать, я думаю, что она останется моей единственной. Однако я все же хочу увидеть свои стихи напечатанными. Пусть эта книга будет данью уважения к памяти тех, кто уже покинул нас. И знаком любви к моим близким: маме, Анне Васильевне Плигузовой, моим друзьям, всем, с кем сводила меня судьба.
Андрей Плигузов
Вашингтон, 2003
СТЕКЛЯННАЯ ГОРА (1983-1993)
«... Равно участвовали
в одних и тех же благах и опасностях,
когда отцы уже воспевали хвалы...»
Премудр. 18,9
Большой Демидовский, 17
Ф.К.
Ворона на площадке смотровой,
венчающей кирпичный купол ЦАГИ,
закинув клюв, пощипывает воздух,
как корку хлеба. Сытный запах теста
идет от небосвода. За окном
стоят двустворчатые ширмы стройки,
и что за ними, трудно разглядеть.
Должно быть, кирха. И купец ведет
семейство в церковь. Верю в совпаденья,
в лото, где время расставляет взятки
и наше дело — брать.
Здесь долго
нудил поэт, сбежавший от жены,
да все не впрок — фамилию забыли.
Куда девались ложки для причастья
и теплое воскресное вино,
которое цедили понемногу,
Христу кололи палец в алтаре
над чашей, и вступали в разговоры
с народом. Вот и встретимся за гробом
и там продолжим. Вечный друг, читатель,
будь терпелив, покуда на уме — любовь,
душа, да детские простуды.
К вороне Бог всегда благоволил,
а нас так впроголодь держал,
но мы с тобой не пропадем:
кто сам себе судья, тому судьи
не нужно.
6 декабря 1983
***
Смеркается,
и Вячеслав Иванов пускает ласточек
за ворот Мандельштаму. И птичий
гомон натекает в чашку
и нужно выпить. Это — день рожденья.
И мальчики выходят, как невесты. Ждут.
Наш язык настоен на крови.
Не в лад, не в рифму
говорит эпоха. Мелодия прогнила, воскресенье
ее изгрызло тщательно, как червь. Смеркается.
Не различаем правды. И ты меня
приходишь обнимать, развешивая
платья, как хозяйка.
Глотаем слезы. Смотрим из могилы.
Еще идут. И с книгами в руках.
Им, новым, барабана не хватило.
Даем взаймы и плачем, плачем, плачем.
26 декабря 1983
***
Тела текут, как чиста я вода —
субстанцией, вот почему руками
не удержать прекрасного. Ни сила,
ни обладание любого вида, ни
бесстыдный свет
не помогают. Пустоту обнимешь
и будешь с нею спать. А все тела,
которые тебе принадлежат,
текут поверх голов, как облака,
из Греции в другую неизвестность,
и белые лодыжки и запястья
уходят в вечность. Потерпи.
Недолго ждать, и ты пройдешь по небу.
31 декабря 1983
Золотой и зеленый
Ты растешь,
и два цвета тебя поджидают -
оба холодны, и были всегда:
рыжий мальчик в зеленой рубашке
и дева лесная,
и узкий, как зрачок на свету,
лаз на старый чердак,
где тайны, где целуют
и можно трогать сквозь одежду
и страшно. Вот когда понимаешь,
что значат ключицы, и челку
поднимаешь ладонью,
и слышишь, как холодное солнце
ходит в крови. Золотой и зеленый,
обнявшись, наполняются светом,
рыжим, лисьим, осенним,
в подпалинах желтой травы.
4 января 1984
***
Середина зимы,
А все еще поздняя осень,
Все срисовано как под копирку -
Лужи, крылья вороньи и темные крыши.
Начинается год с недомолвок,
С тонкой сети
Свободных от снега ветвей.
В эту сеть мы попали,
И пространства сомкнулись над нами.
Если спать и обняться,
То все это станет неважно,
Но когда ты один,
И оконные стекла залиты дождем,
И январь на исходе -
Есть о чем горевать:
О несбывшейся жизни, о снеге,
Ушедшем под землю.
Январь 1984
***
Вот он сядет, и потекут
в малый настольный свет
настырные капли секунд,
настоянные на Москве.
И напишет наискосок
что узнал на своем веку,
но волосы за висок
между пальцев текут,
и новая их волна
все захлестнуть должна:
и память, взятую в долг,
и ширмы китайской шелк
с драконом и подвесным
крылом воздушной страны,
в которой поет соловей.
А в зимней больничной Москве
тебе уже места нет,
и я погружаюсь в свет,
И волосы за висок
уносят легкую речь
запретных твоих высот.
Ты помнишь, как в январе
кровь ленилась бежать
весь кровеносный круг?
И не вьшускала ножа
страна из холодных рук,
И плыли волны музык
и ты по привычке пел?
Не будет больше слезы,
а будет вечный припев,
лицо - и его в строку,
и волосы за висок
между пальцев текут,
и новая их волна
все захлестнуть должна.
31 января 1984
