Анна Савина - Светоч

Два месяца страдания в постели.
Два месяца, увы, ты не встаёшь.
В больничном парке листья облетели,
и в окна барабанит мелкий дождь.
Вчера каким-то чудом или ветром
в палату к нам листочек занесло.
Ты встать хотел и взять его…
………………………………Но где там!?
От боли только челюсти свело.
А жёлтая кленовая ладошка,
легко по подоконнику шурша,
манила к приоткрытому окошку,
как будто умоляя:
………………«Сделай шаг…
Пожалуйста! Ты справишься…»
— Едва ли…
— Взгляни: всего лишь шаг до Красоты!
На бёдрах твоих грозно проступали
следы кровоподтёков сквозь бинты.
Ты силился подняться —
……………………только тщетно.
Лишь жилы набухали на висках…
Короткая дистанция в два метра
в тебя вселяла панику и страх.
— Довольно на сегодня!
……………………Ты смирился?
Шатаешься…
………………а с губ сорвался стон.
Вдруг взгляд мой ненароком зацепился
за спрятанный в углу магнитофон.
И тут же словно вспышка — озаренье!
— Пожалуйста, хоть капельку постой…
Не падай!
…………Продержись ещё мгновенье…
И я метнулась в сторону стрелой.
Нажала лихорадочно на кнопку —
тихонько закрутился старый диск.
Вот первый звук — растерянный и робкий —
слетел на нас, как падающий лист.
Прильнув к тебе в горячем поцелуе,
и с нежностью прижав к своей груди,
я шёпотом спросила:
— Потанцуем?
Но выдохнула тут же:
— Подожди!
держись…… не падай(!)………
…………………милый мой… скорее…
Всем телом опирайся на меня!
Я выдержу, не бойся, я сумею —
любимая Дюймовочка твоя.
Под тяжестью не рухну, не сломаюсь…
Ну, вот они — два шага до окна!
Ещё чуть-чуть…… совсем чуть-чуть осталось:
и-иии-и… ррраз… два… три……
………………………и раз два три……
……………………………………раз…… два…
Казалось:
вдруг исчезло притяженье —
мы медленно парили у земли
в волшебном, упоительном круженье
на крыльях побеждающей Любви.
И слышалось сквозь шелест листопада,
как ангелы поют на Небесах,
даря душе волнующую радость.
А рядом, изумленные, в дверях
врачи стоят — смущенные немножко —
качают, улыбаясь, головой.
И жёлтая кленовая ладошка
светло благословляет нас с тобой…

Она приехала в наш двор
откуда-то из-под Тамбова,
её открытый, ясный взор
в миг привораживал любого.
Девчонка лет семи-восьми,
с каким-то шармом скандинавским.
Играла с местными детьми,
носила кепку залихватски,
с утра до вечера могла
гонять на роликах и скейте.
Но почему-то детвора
над ней смеялась…
Дети, дети…
В пылу наивности святой
вы так бессмысленно жестоки,
и не прощаете порой
уродства тел и душ пороки.
Малышка с русою косой
была воистину красива —
одеждой, телом и душой,
но почему-то молчалива…
А если вдруг заговорит,
то с губ срывается мычанье.
Девчушка жестом подтвердит
смысл непонятного признанья,
а дети прыснут за спиной.
Но, слава Богу, не услышит
их смех безжалостный и злой
та, чьё лицо румянцем пышет,
та, что с рожденья глухотой
отмечена жестоким роком
и постигала мир живой
за гранью звука одиноко.
………………………………………
Прошло три года…
Как-то раз
в конце дождливого апреля
я у подъезда собралась
садить кустарник и деревья.
А заодно взяла с собой
семян цветов для новой клумбы,
ведро с прохладною водой.
И вдруг ко мне
(кто бы подумал!)
бежит, торопится она,
и очень правильно, раздельно
кричит приветствия слова
(девчушку, кстати, звали Эля).
Я удивилась:
— Как же так…
Как говорить ты научилась?
(она читала по губам)
— Старалась… вот и получилось…
Хотите, я Вам помогу,
садить цветы или деревья?
я справлюсь, правда… я смогу…
— Конечно, справишься, я верю.
Вот только… твёрдая земля…
давай-ка мне сперва лопату,
а ты потом…
— Нет! Так нельзя!
Сама хочу… Сама!
— Понятно.
Ну что ж, вперёд!
И целый час
с таким терпеньем и любовью,
она, над клумбою склоняясь,
боролась с твёрдою землёю.
— Ух, непослушная трава,
какие корни отрастила!
Но ты поддашься мне… да-да, —
шептала девочка сквозь силу
и вырывала сорняки
умелой, маленькой ладонью.
— Вот здесь посадим васильки,
сказала я, —
а здесь — бегонию.
— О, нет… прошу вас… так нельзя!
Поверьте, будет не красиво —
ведь не созвучны голоса.
Ах, этот голос, темно-синий!
К нему бы белого чуть-чуть.
— Ты шутишь, девочка? Прекрасно…
— Да нет же… нет… цветы поют!
Я слышу это очень ясно.
Пусть не дано мне распознать
волшебных звуков человечьих,
но я умею различать
цветов улыбчивые речи.
Вот незабудки-малыши —
их звуки нежно-голубые,
и так приятны для души…
Хотя…
Ведь вы же не глухие,
и лучше знаете, чем я,
о чём всю ночь поют фиалки,
и замолкают — лишь заря,
коснётся венчика — как жалко!
Но только солнышко взойдёт,
хор одуванчиков встречает
лучей стремительный восход.
Душа на время замирает
от небывалой красоты…
(вот, кстати, место для пионов)
И мы садили с ней цветы,
подобно чутким дирижёрам,
сводя мелодию сердец
многоголосых музыкантов
в один божественный оркестр
весенних, дивных ароматов.

……………………………

Она приехала в наш двор
откуда-то из-под Тамбова,
её открытый, ясный взор
в миг привораживал любого…

— Вас ждёт в саду Императрица!
— Я очень рад… да… очень рад!
«Какого чёрта ей не спится
в такую ночь и снегопад?!»
— Поторопитесь, граф…
— Конечно!
Орлов спускается с крыльца:
— Ах, Катерина, друг сердешный…
Так вот ты где! Не прячь лица…
Смотри, какая заваруха!
Буран! Кружится голова…
Зима Кудесница-старуха
плетёт над нами кружева.
Но ты молчишь… Аль мне не рада?
В неровном свете фонарей
не различить родного взгляда.
Уймись, проклятая метель!
Вдруг Катерина, сдвинув брови,
спросила тоном ледяным:
— Ну, что голубчик мой…… Григорий,
В последний раз поговорим?
— О чём, Пресветлая? О чувствах?
— Не зубоскальте, граф Орлов…
О Ваших пьянках и распутствах.
— Пардон… но я…
— Не нужно слов!
Распутства? Господи… Бог с ними —
Когда б они, кроме всего,
моё не оскверняли Имя
и не порочили его.
Когда бы Вы не забывали
и отдавали в том отчёт:
КОМУ(!) на верность присягали,
КОГО(!?) любили…
И ещё…
Вообразив, что я Вам ровня,
не возмущали б высший свет
и не плевали с колокольни
на такт и царский этикет.
Похвально, что ж… И очень смело!
Но до поры…… лишь до поры.
Теперь Судьбе найдётся дело:
точить не перья. Топоры!
— Всё, не могу… Довольно вздора!
Я думал шутишь. Вот те раз!
И ты для этих разговоров
меня звала в столь поздний час?
— Орлов, Вы помните, быть может,
насколько я была щедра?
Но мне так просто уничтожить
Вас лёгким росчерком пера.
Нет! Даже в самом страшном гневе
я не лишу Вас, милый мой,
чинов… наград… и привилегий —
кроме единственной(!)……одной…
— Какой?
— Григорий, не смешите…
Вы — мой неистовый Каприз:
Орёл. Мужчина. Повелитель,
смотревший властно сверху вниз.
Вы тот, с кем дальше я могла бы,
отдавшись телом и душой,
считать себя обычной бабой —
бедовой, страстною, хмельной.
Всегда готовою на шалость —
Звездой, упавшей с высоты.
Лишь Вам, мой ангел, дозволялось
с Императрицей быть на «ты».
Ни сна не ведая, ни страха,
всерьёз, так искренне любя,
я величала Вас не графом,
а Богом! Слышите меня?
Но полно!
Ветер, свирепея,
швырял снежинки им в лицо,
а тьма, сгущаясь и чернея,
когтила царское крыльцо.
Птиц растревожив медным звуком,
над парком плыл вечерний звон.
— Уж поздно, граф… Целуйте руку…
И убирайтесь к чёрту…
Вон!!!
— Не передумаешь? Однако…
Он развернулся тяжело.
Ревел буран… Хотелось плакать…
И спазмом челюсти свело…
Пустым, неумолимым взглядом
Она смотрела вслед Ему —
тому, кто был так долго рядом,
и навсегда ушёл во тьму.
Ушёл!
Как больно! Боже правый…
Да что ж ты делаешь, Любовь?!
Но за спиной её — Держава.
А в жилах — царственная кровь.
Последней милостью внезапной
сумев свой гнев перебороть,
перекрестила троекратно,
шепнув:
«Храни Его, Господь…»