Алексей Прасолов - Лирика

        Ветер выел следы твои на обожжённом песке.
        Я слезы не нашёл, чтобы горечь крутую разбавить.
        Ты оставил наследство мне — отчество, пряник, зажатый в руке,
        И ещё — неизбывную едкую память.

        Так мы помним лишь мёртвых, кто в сумрачной чьей-то судьбе
        Был виновен до гроба. И знал ты, отец мой,
        Что не даст никакого прощенья тебе
        Твоей доброй рукою нечаянно смятое детство.

        Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила
        И подсунула людям, как искренний дар свой.
        Я один вырастал и в мечтах, не сгоревших до тла,
        Создал детское солнечное государство.

        В нём была Справедливость — бессменный взыскательный вождь,
        Незакатное счастье светило все дни нам,
        И за каждую, даже случайную ложь
        Там виновных поили касторкою или хинином.

        Рано сердцем созревши, я рвался из собственных лет.
        Жизнь вскормила меня, свои тайные истины выдав,
        И когда окровавились пажити, росчерки резких ракет
        Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.

        Пролетели года. Обелиск. Траур лёг на лицо…
        Словно стук телеграфный я слышу, тюльпаны кровавые стиснув:
        «Может быть, он не мог называться достойным отцом,
        Но зато он был любящим сыном Отчизны…»

        Память! Будто с холста, где портрет незабвенный, любя,
        Стёрли едкую пыль долгожданные руки.
        Это было, отец, потерял я когда-то тебя,
        А теперь вот нашёл — и не будет разлуки…

        Мирозданье сжато берегами,
        И в него, темна и тяжела,
        Погружаясь чуткими ногами,
        Лошадь одинокая вошла.

        Перед нею двигались светила,
        Колыхалось озеро без дна,
        И над картой неба наклонила
        Многодумно голову она.

        Что ей, старой, виделось, казалось?
        Не было покоя средь светил:
        То луны, то звёздочки касаясь,
        Огонёк зелёный там скользил.

        Небеса разламывало рёвом,
        И ждала — когда же перерыв,
        В напряженье кратком и суровом,
        Как антенны, уши навострив.

        И не мог я видеть равнодушно
        Дрожь спины и вытертых боков,
        На которых вынесла послушно
        Тяжесть человеческих веков.

        Тревога военного лета.
        Опять подступает к глазам
        Шинельная серость рассвета,
        В осколочной оспе вокзал.

        Спешат санитары с разгрузкой.
        По белому красным — кресты.
        Носилки пугающе узки,
        А простыни смертно чисты.

        До жути короткое тело
        С тупыми обрубками рук
        Глядит из бинтов онемело
        На детский глазастый испуг.

        Кладут и кладут их рядами,
        Сквозных от бескровья людей.
        Прими этот облик страданья
        Мальчишеской жизнью твоей.

        Забудь про Светлова с Багрицким,
        Постигнув значенье креста,
        Романтику боя и риска
        В себе задуши навсегда!

        Душа, ты так трудно боролась…
        И снова рвалась на вокзал,
        Где поезда воинский голос
        В далёкое зарево звал.

        Не пряча от гневных сполохов
        Сведённого болью лица,
        Во всём открывалась эпоха
        Нам — детям её — до конца.

       …Те дни, как заветы, в нас живы.
        И строгой не тронут души
        Ни правды крикливой надрывы,
        Ни пыл барабанящей лжи.

        Далёкий день. Нам по шестнадцать лет.
        Я мокрую сирень ломаю с хрустом:
        На парте ты должна найти букет
        И в нём — стихи. Без имени, но с чувством.

        В заглохшем парке чуткая листва
        Наивно лепетала язычками
        Земные, торопливые слова,
        Обидно не разгаданные нами.

        Я понимал затронутых ветвей
        Упругое упрямство молодое,
        Когда они в невинности своей
        Отшатывались от моих ладоней.

        Но май кусты порывисто примял,
        И солнце вдруг лукаво осветило
        Лицо в рекламном зареве румян
        И чей-то дюжий выбритый затылок.

        Я видел первый раз перед собой
        Вот эту, неподвластную эпохам,
        Покрытую сиреневой листвой
        Зверино торжествующую похоть.

        Ты шла вдали. Кивали тополя.
        И в резких тенях, вычерченных ими,
        Казалась слишком грязною земля
        Под туфельками белыми твоими…

        Но на земле предельной чистотой
        Ты искупала пошлость человечью, —
        И я с тугой охапкою цветов
        Отчаянно шагнул тебе навстречу.

        Когда созреет срок беды всесветной,
        Как он трагичен, тот рубежный час,
        Который светит радостью последней,
        Слепя собой неискушенных нас.

        Он как ребенок, что дополз до края
        Неизмеримой бездны на пути, —
        Через минуту, руки простирая,
        Мы кинемся, но нам уж не спасти…

        И весь он — крик, для душ не бесполезный,
        И весь очерчен кровью и огнем,
        Чтоб перед новой гибельною бездной
        Мы искушенно помнили о нем.

        О лето, в мареве проселка
        Какая сила ходит тут!
        Как настороженно и колко
        Колосья в грудь меня клюют.

        Среди людской горячей нивы
        Затерян колосом и я,
        И сердце полнится наливом —
        Целебным соком бытия.

        И где расти нам — не поспоришь:
        Кому — зола, кому — песок.
        Хранит размывчивость и горечь
        Незамутненный терпкий сок.

        И как я жил? И что я думал?..
        Войди неяркою на миг —
        И ты поймешь в разгуле шума
        Шершавый шорох слов моих.

        Деревья бьет тяжелый ветер.
        Водою тучи изошли.
        В пожарно-красные просветы
        Гляжу из сумрака земли.

        А мокрый сумрак шевелится —
        В порывах шумной маеты
        На ветках вырезались листья,
        Внизу прорезались цветы.

        Пронзительно побеги лезут.
        Возносится с вершиной грач.
        Растут столбы, растет железо
        В просветы выстреливших мачт.

        И вся в стремительном наклоне,
        В какой-то жажде высоты,
        По ветру вытянув ладони,
        Пробилась утренняя ты.

        Лучи — растрёпанной метлой.
        Проклятье здесь и там —
        Булыжник лютый и литой —
        Грохочет по пятам.

        И что ни двери — крик чужих
        Прямоугольным ртом,
        И рамы окон огневых
        Мерещатся крестом.

        Как душит ветер в темноте!
        Беги, беги, беги!
        Здесь руки добрые — и те
        Твои враги, враги…

        Ногтями тычут в душу, в стих,
        И вот уже насквозь
        Пробито остриями их
        Всё, что тобой звалось.

        За то, что ты не знал границ,
        Дал воле имя — Ложь,
        Что не был рожей среди лиц
        И ликом — среди рож.

        Лучи метут, метут, метут
        Растрёпанной метлой.
        Заносит руку чей-то суд,
        Когда же грянет — Твой?