Владимир Скиф - Сборник стихов

«Укрепрайон, укрепрайон» —
Откуда-то звучит ночами.
Восходит из войны печальной
Погибший в ней дивизион.

Он под Москвой,
                    как твердь, стоял,
Дивизион сибирской дали.
Он был из нервов и из стали,
Железу противостоял.

Он помнил Жукова слова
И слышал собственную душу,
Он снегом
              запахнулся
                                   в стужу,
Когда за ним была Москва.

И к сердцу не пустил того,
Кто над Москвою
             смерчем вился,
Дивизион с землёю слился
И весь погиб, до одного.

…Гудит Москва —
                     со всех сторон
почти что взятая врагами.
И у врагов под сапогами
Лежит родной дивизион.

Я чуял, знал, что варвары нагрянут,
Для них Москва была,
                        как тульский пряник,
С её дворцами и её Кремлём.
Они не только душу ей изранят,
Не просто древний город испоганят,
А будут рвать и жечь Москву огнём.

И варвары пробили крепь оплота,
Они вошли в Кремлёвские ворота,
Где раздавался колокольный звон.
Они громили отчие красоты,
Они кромсали вечные высоты,
Был даже воздух ими взят в полон.

И вид Кремля вдруг оказался страшен:
Горело небо. С раскалённых башен
Рубиновые звёзды вниз текли.
Иван Великий был обезображен,
Он, как кострище, покрывался сажей,
И варвары Царь-пушку волокли.

Был даже полк засадный уничтожен,
А на Москве правитель
                      с пьяной рожей
В Нью-Йорк звонил о взятии Кремля.
И посреди глухих многоэтажек
Дымился кровью даже Сивцев Вражек,
И Сталина — почуяла земля.

Он шёл легко вдоль Старого Арбата
Незыблемою поступью солдата,
Минуя Храм Спасителя Христа.
Великий призрак, для врагов расплата,
И на груди его горела свято
Ещё никем не взятая звезда.

Дремлю на сеновале. Пахнет сеном.
Поют собаки, брешут петухи.
Я вдруг почую сквозь меня,
                               сквозь стены
Как будто люди — ломятся стихи.

Они галдят, они перебивают
Друг друга.
               Катят,
                        как байкальский вал.
К душе ютятся, споры затевают
И свары, аж дымится сеновал.

А я молчу, я строчками играю,
Но вдруг
              стремнину высверка схвачу,
И лучшие из строчек выбираю,
И рифмы-заклинания шепчу.

Всю ночь пишу, как будто умираю,
Потом хвосты кометам тереблю,
Окно небес от ночи протираю
И до звезды на сеновале сплю.

Как неба седина, и как свинец — забвенье.
Забвение молчит, как в космосе дыра.
В забвенье нет луча, нет боли, озаренья.
Забвенье — это смерть на кончике пера.

Век Пушкина ушёл
                                и Блока век —
                                                      в забвенье,
В забвение ушла история Руси.
Созрело среди нас манкуртов поколенье:
Как омуты глядят — о чём их не спроси.

Забвеньем поражён, как будто бы проказой,
Моей России лик, и город, и село.
Народ не прошибить
                                    простою русской фразой:
«Давайте выживать забвению назло».

Поэзией родной свои омоем раны,
Вернёмся в Божий дом, одыбаем в тепле,
А то мы всей страной
                                   сидим, как наркоманы,
На острой и слепой Останкинской игле.

Сидим в безглазой тьме, забыв своё рожденье,
Забыв, что мы — творцы, поэты, мастера…
Нас оплетает сеть всемирного забвенья,
И с неба нам грозит живая тень Петра.

Звенит надо мною большое стеклянное небо,
Царапает душу колючая, ломкая высь.
Ещё далеко до осеннего первого снега,
А птицы, как пули, уже в никуда понеслись.

За ними душа, словно ласточка,
                                                       в небо рванулась,
За край горизонта ушла и на самом краю
Крылом зацепилась за Родину и оглянулась,
И с лёту упала на тихую землю свою.

Упала, уткнулась в пожухлые, горькие травы,
Забыв улетевших в невечное прошлое птиц…
Ей стали ненужными почести,
                                                   вестники славы,
Ей только б с молитвою
                                            пасть перед Господом ниц.

Покинули Родину птицы и, может быть, правы…
Травинки приникли к моей измождённой душе.
И небо, как зеркало,
                                   не отразило Державы,
Стеклянной Державы,
                                     которой не стало уже.

Старый тополь первый встретил,
Расшумелся мне в ответ.
Ты узнал меня, приветил
Через тридцать с лишним лет.

Это старое селенье
С белым храмом у реки
Бережёт мои волненья
Давней радостной тоски.

В этом времени забытом
Я один ещё живу
В мире радостном, сокрытом,
Безответном наяву…

Незнакомые мне дети
Молча смотрят на меня.
Был и я на белом свете
Неразумное дитя.

И не знал пути-дороги,
И не ведал ничего,
Кроме маминой тревоги,
Кроме счастья своего.

Жизнь развеется в безмерный
Мир — беззлобно и легко.
Только тополь вспомнит верный
Всех, ушедших далеко.

Старый тополь, грустью вечной
Для чего мне сердце мнёшь
И листвой своей беспечной
В невозможное зовёшь?

Ветер дул. Осины на погосте
Трепетали в счастье молодом.
Что сказать? В село пришли мы, гости,
А родня заснула вечным сном.

Ветер дул. Сияя над погостом,
Грозовая высилась гряда.
Здесь в холме покоятся лишь кости.
Где та жизнь? Отстала навсегда.

Ветер сник. К далёким перелескам
Отошла небесная гряда.
Где та жизнь в её покорном блеске?
Где та жизнь? Замолкла навсегда.

Что желать? О чём молиться Богу?
Полон мир несбывшейся любви.
Не зовите в долгую дорогу.
Никого не вижу впереди.

Только здесь могильные перины
Будут ждать покоя моего.
Слышу, слышу в радости незримой
Голоса отставших далеко.

Только здесь, в молитве одинокой,
И далёким воздухом дыша,
Голоса, отставшие далёко,
Будет ждать забытая душа.

Отыщет ли сердца томленье
Любви затаившейся мглу,
Губами немного забвенья
Её призывать не могу.

Всё слышится мне дорогое
Забытое слово её —
Печальное, нежное, злое,
Упавшее в ночь, в забытьё.

Обманчивы сны молодые,
Забывчива юная кровь,
Летящая в ночи шальные,
Не веря ни в смерть, ни в любовь!

Как пенится жизнь молодая
И рвётся в запретную даль
Родного небесного края,
Где жизни и счастья не жаль!

Но жизнь ожиданья разрушит.
Знобящий вечерний восток
Обнимет дрожащую душу
И кинет в холодный поток.

Лишь память, храня постоянство,
Сжимаясь в единую плоть,
Несётся в пустое пространство,
Как маленький брошенный плот.