Джон Донн - Английская лирика первой половины XVII века

Ужель у овдовевшей музы мы
Элегию не выпросим взаймы,
Чтоб, Донн великий, гроб украсить твой?
Ужели нам не взять хотя б такой,
Как та дурная проза, что, бывает,
Нестриженный священник выпекает
Из высохшего чахлого цветка
Риторики, живущего, пока
Живет звучанье изреченных слов,
Сухая, как песок внутри часов,
Которую во время похорон
Желал бы возложить на гроб твой он?
Где наши песни? Иль забрал твой разум
У языка слова и чувства разом?
Есть в этом правда, и она горька.
Да! Церковь сохранит наверняка
И догматы свои и наставленья,
И лучшее найдет им примененье.
Но пламя редкостной души поэта,
В котором было столько жара, света,
Что озарило тьму и мир ожгло
И нашу волю подчинить смогло,
Сердцам людским даруя очищенье
И тайных истин смысл и постиженье,
Чтоб чувством непостижное понять,
Его вовеки не разжечь опять.
Тот огнь живой, чьим жаром напоен
Дельфийский хор, тот огнь, что был рожден
Дыханьем Прометея, — он сейчас
Уж не горит, с тобою он угас.
Очистив сад стихов от сорняков
И от ленивых зерен и ростков
Слепого подражанья, ты взрастил
В нем выдумку свою, чем оплатил
Долги банкрота — века своего.
Безнравственных поэтов воровство,
У коих подражательное рвенье
Давно уж заменило вдохновенье,
Так что теперь в сердцах экстаз Пиндара
Живет взамен их собственного жара,
Искусные подмены и обман,
Словесное кривляние, дурман
И зло, что причиняет и поныне
Язык наш греческому и латыни,
Ты искупил и нам рудник открыл
Фантазии богатой, полной сил.
В твоих твореньях — дерзость чародея,
Затмившего поэзию Орфея
И прочих бардов в глубине веков,
Что восхищают наших дураков,
Считающих поблекший медный стих
Ценней твоих творений золотых.
Ты их дарил великими строками
Они ж искали злато в древнем хламе.
Ты, Донн, — поэт, поэт на все века.
И коль судьба слепая языка,
Чья музыка недаром обольщает
Поверхностное чувство, получает
Порою первенство, ты, Донн, имеешь право
От мира ожидать и большей славы,
Ведь твой могучий ум тем и велик,
Что покорил упрямый наш язык,
Который только сковывал умело
Фантазию, не знавшую предела,
Излишне смелую для тех из нас,
Что любят мягкость и округлость фраз.
Все лучшее, что родила земля,
Они повыбрали и бросили поля
Ограбленными. Урожай их страшен.
Однако ты сумел с тех голых пашен,
Что ныне лишь тебе принадлежат,
Собрать плодов поболе во сто крат,
Чем дал нам урожай веков былых
(И это меньшее из дел твоих).
Но нет у либертенов сил идти
По твоему нелегкому пути.
Они нам возвратят богинь с богами,
Которых ты прекрасными стихами
Смог выгнать из поэзии взашей,
Когда ты справедливо правил ей,
И вновь наполнят стихотворный воз
Историями из «Метаморфоз»
И пустословьем. Так что снова вскоре
В поэзию вернутся нам на горе
Кумиры прежние во всей красе,
И вновь им станут поклоняться все.
Прости мне, Донн, что этот стих унылый
Нарушил тишину твоей могилы,
Чей стон глухой скорей сравниться б мог
С элегией, чем лепет этих строк,
Где неумелость в выраженье чувств
Являет лишь упадок всех искусств,
Влиянье коих стало столь ничтожно,
Что этот стих замолкнет непреложно.
Так колесо, коль руку отведешь,
Его толкавшую, продолжит все ж
Вращенье, импульс силы сохраняя,
Но постепенно ход свой замедляя.
Сию элегию — венок прощальный
Бросаю я в костер твой погребальный.
Пускай трещит костер, пускай искрится,
Пока в золу венок не обратится.
Оплакивая страшную потерю,
Твоих достоинств всех я не измерю.
Их слишком много, чтоб войти в мой стих,
Не перечислю даже части их.
Но и другим не описать всего
Великого искусства твоего.
А мне довольно стих надгробный твой
Закончить эпитафией такой:
«Здесь спит король, вводивший непреклонно
В монархии ума свои законы.
Здесь два жреца лежат, каких немного:
Жрец Аполлона и священник Бога».

Меня неверным не зови
За то, что тихий сад
Твоей доверчивой любви
Сменял на гром и ад.
Да, я отныне увлечен
Врагом, бегущим прочь!
Коня ласкаю и с мечом
Я коротаю ночь…
Я изменил? Что ж — так и есть!
Но изменил любя:
Ведь если бы я предал честь,
Я предал бы тебя.

Амаранта, бога ради,
Полно мучить эти пряди!
Пусть они, как жадный взгляд,
По плечам твоим скользят.
Пусть в пахучей этой чаще
Ветерок замрет летящий,
Пусть играет, озорной,
Их сияющей волной.
В путанице превосходной
Вьется нитью путеводной
Каждый локон золотой,
Своевольный и густой.
Но зачем ты в шелк узорный
Прячешь свет их животворный,
Как в предутреннюю тень?
Прочь ее! Да будет день!
Вот он, солнца блеск огнистый!
В нашей рощице тенистой
Мы приляжем — и вдвоем
Вздохи пылкие сольем.
Белизною млечной, снежной
Мы затушим пламень нежный;
Ты глаза смежишь на миг
Я слезинки выпью с них…
Так слезами счастье тщится
От Кручины откупиться,
Или радость так горька,
Оттого что коротка.

О ты, что кверху весело взмываешь,
Пригнув колосья за усы,
О ты, что всякий вечер пьян бываешь
Слезой небесной — капелькой росы.
Владелец крыльев и упругих лапок
И радостей воздушных и земных,
В пустой скорлупке ты ложишься набок
Для снов чудесных и хмельных.
А поутру не ты ли первый вскочишь,
Встречая золотой восход?
Ты веселишь сердца, поешь, стрекочешь,
Все дни, все лето напролет…
Но бродит в поле серп и жатву правит!
Церере с Вакхом на покой пора;
Цветы в лугах морозы обезглавят,
Развеют лютые ветра.
И ты застынешь льдинкою зеленой,
Но, вспомнив голос твой среди полей,
Мы в зимний холод, в дождь неугомонный
Бокалы вспеним веселей!
Мой несравненный Чарльз! У нас с тобою
В груди пылает дружбы летний зной,
И спорит он с холодною Судьбою,
Как печь со стужей ледяной.
Пусть в очаге у нас двойное пламя
Не гаснет, как огонь священный встарь,
Чтоб сам Борей полночными крылами
Не затушил наш маленький алтарь!
Декабрь измокший, горестно стеная,
Придет оплакивать свой трон,
Но в чашу побежит струя хмельная
И вмиг развеселится он!
Ночь спустится — свечам велим гореть мы
В окне и рассекать густую тень,
Чтоб черный плащ слетел со старой ведьмы
И воцарился вечный день!
Каких еще сокровищ нам, дружище?
Казны, хвалы? Покой всего милей!
Кто не в ладу с самим собой — тот нищий,
А мы стократ богаче королей.

О белый пятибашенный дворец!
Ответь мне — где хозяйка зданья?
Отправилась на лов сердец?
А бедный фермер с ежедневной данью
Явился к ней и даром ждет свиданья.
Но не грусти, покинутый чертог:
Твоя лилейная жилица
Придет домой — ведь кто еще бы мог
В твоих покоях узких поселиться:
Скользнуть — и как зверек с тобою слиться!
Так соизволь же дань мою принять,
И пусть хозяйка не серчает:
Вот поцелуи — ровно пять!
Ведь и слуге, что нот не различает,
Футляр от нежной лютни поручают.

Когда в узилище ко мне
Летит Эрот шальной
И возникает в тишине
Алтея предо мной,
Когда в душистых волосах
Тону средь бела дня,
Какие боги в небесах
Свободнее меня?
Когда, заслышав плеск и звон,
Я уношусь на пир,
Где Темзою не осквернен
Веселья эликсир,
Где льется пламенный рубин,
Печали прочь гоня,
Какие рыбы средь глубин
Свободнее меня?
Когда, как песенка щегла,
Презревшего тюрьму,
Из уст моих летит хвала
Монарху моему:
О том, как длань его щедра,
Тверда его броня,
Какие над землей ветра
Свободнее меня?
Уму и сердцу не страшна
Решетка на окне:
И в клетке мысль моя вольна,
Любовь моя — при мне,
Ей нипочем любой засов,
Любая западня…
Лишь ангелы средь облаков
Свободнее меня!