Николай Постарнак - Обыкновенный день

Фронтовою командой
Поднимал бригадир:
— Не сгибаться, ребята.
Бой еще впереди.

Это только начало.
Будет стоящий бой.
Нас усталость шатала.
Так шатала, ой-ой!

Кто-то крикнул:
— Довольно...
Перекур, бригадир!..
По отсекам бетонным
Гул тяжелый ходил.

Но удар за ударом —
Взгляд — удар,
Взгляд — гроза, —
Темнота отступала,
И светлели глаза.

Уходили с победой,
Без знамен, без похвал.
— Это наш не последний,
Кто-то тихо сказал.

Работа выходила боком.
В буквальном смысле. И плечом.
Вся — на дыхании глубоком,
вовсю алея кумачом.
Она встречала нас морокой,
не отпуская до пяти.
А в пять за ягодой-морошкой
я к дальним сопкам уходил.
Я забирался в ельник частый.
А он, и сумрачен, и скуп,
вдруг оборачивался чашами
полян в серебряном цвету.
Я ватник стлал.
Я спичкой чиркал.
Закатом я руководил.
Лес надо мной свистел и тинькал,
озерной свежестью сквозил.
Мою усталость принимала
земля на вечные крыла.
А там, где дыбью перевала
она светилась, вся кругла,
как из подтекста, из тумана —
в пол-окоема паруса —
в синь водружились цвета знамени
и цвета правды — корпуса.
И вызревали, как морошка,
и подавали голоса:
Работничек! Одна морока...
Ишь, по морошку моду взял...

Заварим чай калиной красной.
Присядем молча у огня...
Десятый день ведем мы трассу,
кляня погоду, грунт кляня.

Он мне по нраву, этот грубый,
суровый, словно Север, труд.
Когда порой ничто не любо,
когда порой, как дьявол, лют.

Когда в брезентовой одежде,
мошкой обросший и дождем,
припомнишь вдруг девчонку нежную,
родимый край, родимый дом.

И веришь, что сполна зачтется
сумятица дорог, тревог...
И добрым словом отзовется
все, что успел, и все, что смог.

И то, что мамы беспокоятся,
одни в неласковых ночах,
о наших буднях, о бессонницах
и о натруженных плечах.

Целительны источники истории.
Не первые мы входим в эту жизнь,
затем, чтоб изучить ее теории,
познать ее крутые виражи,

познать садов цветенье, птичье пенье,
магнитное явленье полюсов...

Литейщик первый.
Землепашец первый.
Кузнец, нам завещавший ремесло...

В кинотеатре летнем
На экране — ветер.
Наганы да кожанки —
Двадцать первый год.
Чапаевским Петькой,
Отчаянным Петькой,
Я за власть Советскую
Ухожу на фронт.
Звезды на буденовках
Мигают тревожно.
Белая ли армия,
Черный барон...
«Капитала чертова
Накрепко стреножим» —
У костра я выведу
Заржавленным пером.
В ночь умчится конь мой,
Окровавив губы.
Упаду, изрубленный,
У тоненьких берез.
На минуту смолкнут
Боевые трубы.
Я умру, как надо,
Не рассыпав слез.
Я умру, как надо,
Но последним часом,
Но предсмертным мигом
Будет мне дано
Родину увидеть
Нежной и прекрасной.
Вздрогнут и погаснут
Звезды надо мной...
Но покуда в сердце —
Никакой печали.
Там с любовью рядом
Ненависть цветет
Алою звездою
Пятипалой.
До судьбы.
До вздоха.
До пули влет...

Я о знаменах огненных,
о флагах,
что красным осеняют и венчают
просторную сплоченность демонстрантов
по датам праздничным и всенародным.

Мы их выносим бережно и свято
из красных уголков, из кабинетов.
Выносим их. И — словно песнь поем
земле и солнцу; к солнцу поднимаем
у всех трибун восторженной земли.

И вот я древко в синеву вонзаю.
И тетя Клава, женщина, которой
досталась от войны в наследство песня
о синеньком платочке, мне кивает
и начинает громко «Марсельезу».

Пою я «Марсельезу». С тротуара
мне машет Клим, сосед мой добродушный.
Он был в полку когда-то знаменосцем.
Сегодня он особенно сияет
и машет детским маленьким флажком.

Я понимаю Клима. Понимаю
необходимость медного оркестра
и праздничного неба солидарность,
одетого в спецовку облаков.

А после в общежитье я спешу.
Мне нужно отоспаться перед сменой.
Заказываю пива у киоска.
С залетною сорокой пререкаюсь.

А после в общежитье я спешу,
насвистывая тихо «Марсельезу»,
ладонью еще чувствуя прохладный
и гладкий ствол стремительного древка.

А было так:
белым-бело
деревья цветом замело.
Заборы пахли свежей краской.
И был прекрасен
летящий из промытых окон
весны проклюнувшийся кокон —
мотив старинный.
Лебедино
рождалась радость.

И нежданно стал падать он.
Стал падать, падать.
И таять, и вспухать дождинами
на сизых ветках
снег случайный.

Смущенный,
смутный и отчаянный,
он сразу стаял.

Серпантинно
синело взмокшее шоссе.
Земля парилась.
Было дымно
от птиц и музыки.
И смех
сыпуче лился.
О погоде
вещала щедро синева.
Дышали влажно дерева.

Весенний снег...
у подворотен
водой кружил он, вороша
и лист, и мусор прошлогодний,
округе всей отпороша,
о том, что отшумели вьюги
и что зима во всей округе
действительно уже
прошла.

Статуи,
Как вам ночами спится,
Если спится?
Что тогда вам снится?
Снятся ли вам добрые ваятели,
Те, кому вы красотой обязаны?
Снятся ли вам строгие смотрители
В синих фартуках, тесемками подвязанных?
Так нежны их руки
И внимательны...
Статуи,
А вам понять такое —
Ливня линии,
Метелей маята,
Медленные, нежные уста,
И на сонных улицах с утра
Тополей зеленое «ура».
Статуи,
Не спится вам, не снится.
Паузой — застывшие ресницы.
Паузой — мерцающие плечи.
И грустить вам не о чем
И нечем.
И чисты вы в красоте своей,
И безгрешны в наготе своей.
Ухожу ль от споров грошевых,
Роюсь ли в искусства тайниках,
Статуи,
О ваших двойниках Думаю —
О грешных и живых.

Ходит женщина вдоль по скверику.
Зачарованно вслед гляжу.
С модой самою новой сверено
ее платьице-парашют.
Ее молодость так и светится,
и помадой не сожжена.
Мне о ней говорили соседи:
— Это бывшая чья-то жена.

Говорили о ней соседи:
—Приходил к ней какой-то хлюст...
— Это ль грусть? — говорю. — Разберусь.
Вам-то что, говорю, усердствовать?

Я ведь знаю —
зовут Аленкой.
Слишком долгой была зима.
Знаю — дома пеленки, пеленки,
а давно ль из пеленок сама.

И отдарком какому лиху —
челка, платьице-парашют?..
Я сегодня ее окликну.
«Как, Аленка, живешь?» — спрошу.

И птиц осенний перелет,
и листьев перелет
на переплет окна
и на
моста литой пролет.
И на руках у высоты
чугунной, словно взят
ты на поруки ею,
ты
вперед спешишь, назад.
Мне не узнать начал,
начал
согбенности твоей.
(Но вот ведь — соловей зачах,
а песенка светлей).
И середины не узнать.
(Но строг и светел лик)...
Прости, старик.
Прощай, старик.
Не обессудь, старик.
Как одиночество твое,
распахнут окоем.
В нем крыл прощальных острие
И листьев лет. И в том
я понимаю, человек,
растерянность твою,
как и листвы последний сверк
за полосою вьюг.
Снуют под мостом катера.
И не спеша, не вдруг
идет природа на таран,
на следующий круг.