Татьяна Шкодина - Голоса надежды
ЭТО БЫЛО В ДЕТСТВЕ
Я представлял себе «хрущобы» раем,
когда за старым глиняным сараем
шелковицу на завтрак собирал
и воду пил из гулкого ведра…
Туманный отсвет быстрых ног девичьих
я принимал как оперенье птичье
среди открытий, совершенных мной,
тем летом, что прошло давным–давно…
И в рифму я писал о красном флаге
на белой разлинованной бумаге
лишь потому, что флаг был жизни частью,
и мне она в тот миг
сулила счастье!
ЗИМА
Отсеребрилась тень акаций,
погасло разноцветье дня —
довольно лету зазнаваться,
уже зовет зима меня!
И вот она идет по свету —
зима — хандра, зима — беда…
По воле северного ветра
струится белый снег в садах.
По воле северного ветра
природы суть обнажена —
июльской лаской не согрета,
вдруг стала подлинной она!
Стал свет берез еще белее,
чернее — глубина воды,
и купол вечера алеет
огнем рождественской звезды.
Зинаида ШЕДОГУБ
Отрывок из повести «ТАКАЯ КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ…»
Володька проснулся, сполз с кровати, сонно пошатываясь, натянул штаны, протер сухонькими кулачками глазенки, робко глянул по сторонам и вздрогнул от радости: на углу стола лежал забытый кем‑то из взрослых коробок спичек. Боясь разбудить сестру, он, крадучись, подошел к столу, накрыл ладошкой коробок и сунул его в карман.
— Опять сахар воруешь! — прикрикнула на него проснувшаяся Маша.
Володька виновато вздрогнул и отпрянул от стола.
— Ни, не ив, — криво улыбаясь, оправдывался он.
Но Маша уже забыла о брате и лихорадочно натягивала платье: за окном шумели ее друзья: рыжий Лешка, по кличке Помидор, вечно простуженный Толик, задиристый, драчливый, за что его прозвали Петухом, подруга Юлька, попросту Юла, шустрая, говорливая девчонка.
— Седня гуляем свадьбу, — вваливаясь в комнату, сказал Толик.
— Не спеши, Петух! Я женюсь на Юле, — покраснев, заявил Лешка.
— Все я да я… — покачивая кудряшками, ломалась Юлька, — нехай седня невестой буде Машка.
— Та я ж целоваться не умею…
— Ну, наряжайся получше, а вы, хлопцы, столы готовьте, — приказала Юлька.
Наконец уселись, стали есть жаркое и пить вино, красноватый алычовый компот, и, подражая взрослым, кричать «горько». «Жених» вытягивал труоой толстые, жирные губы и неумело чмокал раскрасневшуюся «невесту». Володьке давно надоели эти свадьбы, и теперь он нетерпеливо ерзал на стуле, стараясь уловить момент, когда можно будет незаметно улизнуть из хаты. Когда ребята пустились в пляс, Володя юркнул в сад. Там он вынул из штанин коробок, повертел его, чиркнул спичкой и в испуге отбросил ее в сторону. Озираясь, он побежал к отхожему месту, рядом с которым стояла копна люцерны, а чуть поодаль на настиле из бревен лежала общая с дедом скирда сена. Володька надергал сенца, сложил его в зарослях за нужником и, все так же воровато оглядываясь по сторонам, чиркнул спичкой. Горящая сера отлетела и обожгла ладонь. Ребенок послюнявил обожженное место и снова вынул из коробка спичку. На сей раз она загорелась. Огонек, казалось, сам спрыгнул на сухую траву, и она вспыхнула разом так ярко, что Володька испугался и отскочил назад. Язычок пламени обхватил кольцом нужник, переметнулся с него на люцерну, лизнул край скирды.
— Е–мае, шось горит! — выглянул в форточку Лешка.
— Не чую, — мотнул чубом Толик.
— Сопли утри, не чую, — возмутился Лешка. — Вон дым столбом! Смывайся, ребята!
Огненный факел поднимался над садом, разбрызгивая искры, треща, извиваясь. Казалось, сей час запылает все: и дом, и деревья, и земля.
— Караул! Ратуйте, люди добри! — кричала Фекла и изо всех сил колотила палкой в медный таз. "
Пантелей Прокофьевич застыл у окна с тарел кой рисовой каши, которую он тщетно пытался доесть. На седой бороде повисли капли молока, рисинки, а он дрожащей рукой черпал кашу и проливал ее на себя.
Со всех сторон с баграми и ведрами бежали люди. Став цепочкой, они подавали воду на крышу дома и сарая, чтоб спасти от огня хотя бы строения. Некоторые смельчаки, обливаясь водой, подбегали к пылающей скирда и выхватывали из нее охапки сена. Его тут же поливали, и оно, дымя, обугленными комьями валялось на земле.
Дым стлался по траве, выедал глаза, и Маша, спрятавшись в зарослях орешника, то и дело вытирала слезы, оставляя на щеках грязные полосы.
Игнат заглянул в свой кабинет и сердито сощурился: вот уже третий раз колхозницы перебеливали комнату, а помещение по–прежнему казалось ему темным и неуютным.
— Сломать бы все к черту, да на новом месте правление построить, шоб и не пахло этим Гузновым, — подумал Игнат. — А то вместо Игната Пантелеевича Иваном Ивановичем кличут… Все заменю мебель, плакаты… Хочу все по–новому…
Мария поймала недовольный взгляд председа теля и усмехнулась:
— Робым на совесть, Игнат! Не знаю, шо тоби не нравица…
— Я тебе не Игнат, а Игнат Пантелеевич, — обо овал звеньевую председатель. — Скажу — и десять раз будешь белить…
— Ну уж уЕоль… не девочка, — вспыхнула Мария.
Зная крутой характер мужа, Люба бросилась к Марии. Еще недавно радовавшаяся председательству Игната, она вдруг поняла: нелегко быть председательшей. Теперь надо сносить не только свою боль, но и людскую…
— Игнат, замолчи! Мария тоби в матери годитца… — загораживая звеньевую, почти крикнула она.
Игнат еще больше покраснел, его глаза округлились и калились кровью, и Люба сжалась в ожидании удара или потока ругательств, но в это время за окном кто‑то истошно завопил: «Пожар! Наш председатель горит!»
* * *Люба соскочила с телеги на ходу, покачнулась, :удом удержалась на ногах и побежала к базкам, откуда неприятно несло гарью. Она остановилась у огромной, еще дышащей теплом кучи золы и, задыхаясь не столько от бега, сколько от страха, срывающимся от напряжения голосом крикнула:
— Де диты?
Старики, сиротливо сидевшие на почерневших от копоти стволах, только понуро опустили головы и, казалось, не слышали вопроса невестки. К ним подошел Игнат, обнял родителей за плечи и тихо сказал:
— Че пригорюнились: сено привезу, а ребятня сховалась. Я б на их месте тоже…
— Да ось же вин паразит! — с хрустом ломая тыквенные стебли, радостно закричала невестка Рая и, как котенка, вытащила из‑под огромного листа чумазого, заплаканного Володьку.
— Ну шо, паразит, будешь и теперь спички брать? — пробираясь по тыквенному полю, отчитывала она племянника.
Ей навстречу кинулась Люба и судорожно обняла сынишку.
— Хватай, хватай, целуй свое золото, я б его поцеловала… — отдавая ребенка, неодобрительно сказала Раиса и, обращаясь к Игнату, уже по–другому, кокетливо и ласково, произнесла: — Магарыч, кумец, ставь! Из‑за твоего дохлячка уси ноги ободрала, вон глянь, кумец, — бесстыдно задирая юбку, показывала она исполосованные растениями ладные женские ножки.
— За Володьку, кума, ничего не жалко! — содрогаясь от внезапно возникшего желания, хохотнул Игнат и притянул к себе невестку.
* * *Игнату как председателю везло: урожай зерновых был собран такой, что о нем заговорили и в районе, и в крае, и в газете появилась статья. Чтобы как‑то отметить это событие, он решил в воскресенье повезти передовиков производства на море.
Настроение с раннего утра у всех было праздничное. Несмотря на выедающую глаза пыль, на грузовиках пели колхозники. Люба тоже пела, изредка поглядывая по сторонам.
За бортом машины мелькали вспаханные и еще не убранные поля, луга, каналы, хутора, станицы, ближе к морю грунтовую дорогу окружили заросшие тростником и камышом лиманы, с чернеющих чаш которых то здесь, то там взлетали вспугнутые машинами дикие утки, гуси, кулики, цапли. Наконец кто‑то завопил: «Море!», и перед взором раскинулась бесконечная гладь Азовского моря.
Когда машины остановились, колхозники стали нетерпеливо спрыгивать с грузовиков: каждому хотелось поприветствовать эту красоту. Волны тихо накатывались на песчаный берег, ласково шевелили ракушки и что‑то шептали. Кое‑кто прямо в одежде бросился в воду. Один Игнат спокойно стоял у кабины грузовика и с улыбкой смотрел на резвящихся людей. Когда колхозники чуть успокоились, председатель приказал женщинам накрывать на стол. Вскоре все сели завтракать, а Люба, завороженная красотой моря, незаметно отошла подальше сбросила ситцевое платье и вошла в море. Она долго брела по отмели, постепенно погружаясь в воду.
