Иосиф Маневич - За экраном
В то время, когда я работал в «Вечерке», там тоже периодически появлялись стихи Маяковского: «Пролетарий, иди в планетарий», а также нашумевшие «Слегка нахальные стихи товарищам из Эмкахи». Помню, в «Вечерке» была напечатана заметка, в которой сообщалось, что зав. московским коммунхозом Цивцивадзе собирается украсить площади Москвы мраморными памятниками писателям. Через несколько дней в редакции появился Маяковский, присел на краешек стола, и его сразу облепили молодые репортеры, среди них и я. Маяковский поинтересовался, чьи бюсты будут высечены в первую очередь, а затем прочел нам «Слегка нахальные стихи товарищам из Эмкахи»… Мы были в восторге. Однако заметка-то об этом проекте оказалась опубликована именно в нашей газете, – и хотя это была только беседа с Цивцивадзе, все же чувствовалась какая-то неловкость. Сами напечатали, сами же и смеемся. Потом, вместе с Владимиром Владимировичем, мы направились к Володину. Тот долго мялся. Но через день или два стихи все-таки появились в «Вечерке». Не хочу их пересказывать, но, как всегда, эти «слегка нахальные стихи» Маяковского были восприняты как вызов. Зашумели обиженные, хоть Маяковский прошелся и по себе: не хотел узреть свой лик в мраморе. Впрочем, Цивцивадзе деятельность свою по украшению столицы приостановил, начал – по совету поэта – мостить площади и улицы.
И вот теперь, когда спешу нередко по асфальту площади Маяковского, не могу не посмотреть на Владимира Владимировича в бронзе – и вижу его, и слышу его голос… Время, а не Цивцивадзе, перешерстило список мраморных бюстов. Многие не получили и переулка. А Маяковский – площадь, – он часто шагал по Садово-Триумфальной, а сейчас навечно застыл здесь в бронзе, отрешенный от страстей своих, радостей и обид…
И вот я стою у ног его, что уперлись в стенку гроба все в тех же туфлях на толстой, не изношенной еще подошве, смотрю на его лицо и, хоть глаза закрыты, помню последний его взгляд.
Это было дня за два до того, как он нажал на курок. Маяковский шел навстречу мне от обелиска Свободы – где сейчас сидит на коне Долгорукий. Я – наверх от Столешникова, прямо на него. Помню грязь, сырость, туман – день тусклый, гриппозный. У Владимира Владимировича шея была перекручена теплым шарфом, лицо стянуто не то болезнью, не то горем. Взгляд в себя. Я все же поздоровался. Он глянул, поклонился – наверное, и не понял кому. Но я тот взгляд запомнил и сейчас его ощущаю. Он был неотрывно погружен в себя.
Сменяются караулы. Тихо, пусто в той комнате, где гроб. Выносить его будут еще не скоро. Раскрываются двери, в дверях – Лиля Брик и Виталий Примаков. Прилетели из Лондона. Примаков в ту пору был военным атташе в Англии. Лиля – в невиданном зеленом кожаном пальто. Подошли к гробу. Думаю: что у нее сейчас в душе?
Хожу по залам писательского дома, мысленно пишу свою скромную заметку. Все равно Зоров все то, что от меня лично, вычеркнет. Мучает меня тайна. Почему он стволом нащупал в последний раз сердце? Почему? Москва полна слухов и предположений. Почему рядом с именем матери, сестер, с именем Лили – имя Вероники Полонской? Кто ее знал, начинающую актрису, хотя и прелестную? Я ее знал. Видел. Здоровался. Завидовал. Нет, не Маяковскому, – об этом я ничего не знал, да и сейчас не знаю. Тогда уже говорили: Полонская свои показания просила опубликовать после ее смерти. Завидовал я Вале Озерскому. Веронику я часто встречал с ним. Валя был одним из молодых львов нэпманской Москвы, дружил со старшим братом моего приятеля Вихмана. Мы отчаянно завидовали ему и все про него знали. У него была маленькая мастерская на углу Тверской и нынешней площади Маяковского, где теперь дверь в метро. Мастерская темная, узенькая. В мастерской шились крахмальные воротнички без дырочек, – у «Москвошвея» были только с дырочками и не крахмальные. У меня тоже были два воротничка из Валиной мастерской, тоже крахмальные, он подарил мне их. Пока не «заросли» дырочки на «москвошвеевских», Валя был богат, красив, изысканно одет, играл в теннис, и девушки у него были ему под стать. Не знаю, что у него было с Вероникой – роман, любовь, увлечение, просто знакомство, – сплетен повторять не буду. Но вместе я их видел часто. Очень красивая пара пересекала площадь, спеша в кинотеатр «Горн» (ныне «Москва»)…
Увидел я Веронику и на похоронах, среди множества заплаканных лиц. Посмотрел на нее по-новому: вот она, последняя любовь Маяковского, теперь все знают. Подойти и поздороваться не решился – что-то незримое, но непреодолимое отделяло ее от той Вероники Полонской, которая встречалась с Валей Озерским. И потом еще долгие годы, когда видел ее на сцене в Театре им. Ермоловой в роли Натальи Николаевны Гончаровой, мысленно возвращался к тем дням.
Потом, будучи уже знаком с ней лично, я не решался спросить: помнит ли она меня? Мы были знакомы как-то заново.
В последние годы жизни Маяковского меня приблизило к нему также его близкое знакомство со Львом Кассилем, тогда начинающим писателем, автором «Кондуита». Кассиль был другом моего закадычного приятеля и соседа по комнате в Тишинском переулке Таси Каменогорского, а следовательно, в какой-то степени и моим другом. Мы довольно часто встречались. Кассиль много рассказывал о Маяковском. На диспутах, в антрактах я и Тася часто подходили к ним.
Кассилю принадлежат интересные воспоминания о Маяковском – незачем их повторять. Но я не нашел в них двух «мо», или эпиграмм, которые слышал, присутствуя при их рождении.
Как-то в одной из бесед и после какой-то реплики Кассиля Маяковский, повернувшись к нему и весело улыбаясь, сказал:
– Одного Кассиля ум заменил консилиум.
Мне запомнилась также и вторая эпиграмма Маяковского, возникшая после каких-то наставительных и самоуверенных рассуждений Льва. Маяковский медленно, с расстановкой проговорил:
Мы пахали, мы пахали,
Мы нахалы, мы Кассили.
Кассиль пытался как-то парировать, но все добродушно посмеялись.
Эти реплики ходили в нашем кругу и при встречах с Кассилем повторялись. Он как будто не обижался. А мое имя Лев прославил в нашумевшем фельетоне «Жося». Так он окрестил очаровательную девушку, прародительницу нынешних стиляг. Я пытался некоторое время открещиваться от своего имени, прикрываясь полным именем и отчеством, но из этого мало что получалось. Примерно в течение года люди оглядывались, когда кто-либо звал меня Жозей…
А народ все прибывал, в залах становилось все более тесно, люди уже плотно стояли друг к другу Скоро начнется траурный митинг. Кирсанов выйдет на балкон и впервые прочтет «Во весь голос». Вынесут Маяковского, и люди запрудят улицу – туда, к Арбату, за машиной, бегом, чтобы успеть на кладбище… С транспортом тогда было плохо. А мне надо было в типографию «Искра революции» в Филипповском переулке, продиктовать несколько слов в номер – ведь он должен выйти вечером. О митинге же на кладбище прочтут уже в утренних газетах.
Пройдет двадцать пять лет, я стану главным редактором «Мосфильма». Мы задумаем фильм о Маяковском. У нас будут сценарии, но плохие. И мне будет особенно трудно в тот раз: я ведь знал его, писал о его похоронах. Буду следить, чтобы не навели «хрестоматийный глянец». А правду всю – тоже нельзя, да и какая она, эта правда? Уже не раз менялась. Остановимся мы на сценарии Василия Катаняна, состоящем из нескольких новелл. Режиссер Валентин Плучек. Все это обнадеживает. Долго с Плучеком обсуждаем, взвешиваем, примеряем. Но без актера нельзя начинать. Останавливаемся на Евгении Урбанском. Тот готовит программу. Стихи. Закрываю глаза – и будто слышу Маяковского тогда, в МГУ!
Урбанский читает прекрасно. Кажется, нашли. Плучек встречается с ним. Мне звонит кое-кто из друзей Маяковского. Гринкруг читал сценарий, болеет за него. Он ведь знал Маяковского, возможно, лучше всех из оставшихся в живых.
Встречаемся с Лилей. Она с Катаняном живет в том доме, где гостиница «Украина». Обо мне знает и от Катаняна, и от Гринкруга, и от Плучека. Смотрю на портрет Маяковского, на Лилю, вспоминаю ту, которую впервые видел у гроба. Все в квартире напоминает о Маяковском. Меньше всего говорим о сценарии, все – о постановке, об Урбанском да о делах кинематографических, уже верим, что увидим фильм.
Но этот обед у Лили как тризна. Постепенно все начинает расползаться. Новые замечания главка. Плучек начинает колебаться. Катанян устал от переделок. Фильм не состоялся. Так я еще раз попрощался с Владимиром Владимировичем.
Бабель
Сейчас принесли томик Бабеля. Он лежит в предельно простом холщовом переплете, как в саване. Темные коричневые буквы на нем кажутся траурными. Двадцать лет не существовало такого писателя. Молодое поколение долгие-долгие годы и не слышало его имени, а те, кто слышал, нередко путали: Бабель – Бебель. Кто есть кто?
Книги были изъяты. Бабель ушел в фольклор. Люди 20-х годов, осторожно оглядываясь, рассказывали о нем. Кое-кто еще помнил названия рассказов. Единицы знали куски прозы наизусть, читали, как стихи. Слова обжигали.
