Алла Демидова - Ностальгия – это память
«Медея». Здесь Терзопулос был идеально на месте. Он хорошо чувствует архаику, родился в греческой деревне Катарини, что на севере Греции – на родине Еврипида. А учился он в театре Брехта «Берлинер ансамбль», где в свое время Хайнер Мюллер был директором. И вот сочетание – кровный грек и умный, ироничный немец-интеллектуал!
С Мюллером я тогда не была знакома, увидела его потом в Таормино, в Сицилии, где его чествовали критики и театральные деятели со всего мира. Он сидел с молоденькой женой, пил пиво, часто ходил курить, а через месяц умер от рака, – оказывается, был безнадежно болен.
В нашем спектакле современный текст Мюллера был соединен с текстом «Медеи» Еврипида в переводе Иннокентия Анненского, ритмически очень точном. Короткую фразу Мюллера надо было разбить классической длинной строкой Анненского – вернее, соединить их контрапунктом.
С нами над спектаклем работал уникальный человек, музыкант, поэт, актер – грек по имени Рецос, он потрясающе у нас звучит в спектакле на древнегреческом языке своим странным голосом под аккомпанемент древних инструментов. У него я многому научилась и многое поняла. Например, что трагедия должна быть статична, – спектакль дал эту статику. Сложность – в диапазоне голоса, в перепадах тембра, ритма. У Еврипида Медея – колдунья, внучка Солнца. Из Хайнера Мюллера я для себя вынесла заключение, что монолог Медеи, рассерженной, обманутой жены, похож у него на «Голос» Жана Кокто – плач женщины по мужчине, который ее оставляет. Здесь она уже оставлена, ведет свой внутренний монолог с Ясоном – Рецосом. Убила детей или нет, собственно говоря, неважно: поскольку мы соединили Мюллера с Еврипидом, основным стал момент предательства.
Она предала отца, разрезала на куски тело брата и разбрасывала их, чтобы остановить погоню… Она предала и родину, указав аргонавтам, где спрятано золотое руно. Измена Ясона аукается с ее собственными предательствами, которых больше в десять раз. Поэтому в нашем спектакле она пытается разобраться в себе самой, докопаться до глубины своего греха.
В спектакле нет убийства детей – на сцене я поджигаю на ладонях две папиросные бумажки, доставая их из музыкальной шкатулки, и они слетают с ладоней в воздух, как две души. Еврипидовский монолог «О дети, дети!» звучит как ее плач и по себе самой. Медея казнит себя, как казнила себя Федра, как Марина Цветаева, когда она с петлей на шее подогнула колени в сенях дома, где за ситцевой занавеской они с сыном снимали угол…
Работая над «Медеей» и потом играя спектакль, я поняла, насколько важно было для древнегреческой трагедии само место, где она игралась, как велика была зависимость от окружающей среды. И от природы. Скажем, в Древней Греции представление трагедии начиналось рано утром, на восходе; в середине спектакля, когда действие и само солнце были в зените, героиня обращалась прямо к солнцу. Действие длилось целый день, финал трагедии шел на закате. Древнегреческие театры и строились-то так, чтобы заход солнца был всегда за спиной у актеров. А еще ведь в Греции всюду горы, за амфитеатром перспектива гор. В Афинах играли перед Акрополем. Вдалеке было море, в него садилось солнце – это тоже входило в спектакль.
Все это я прочувствовала благодаря «Медее», играя ее в самых экзотических, по нашим российским меркам, условиях. Например, в Стамбуле есть знаменитая соборная мечеть Айя-София, а рядом – руины бывшего византийского собора Айя-Ирина – нам разрешили там сыграть «Медею». Своды, арки дают эхо, а за моей спиной был алтарь, обрамленный могучей дугой, на которой выложено мозаикой некое изречение по-древнегречески. В алтаре горели тысячи свечей. Когда появились зрители, эхо продолжалось, и мне приходилось текст или петь, или рубить стаккато.
Или еще: античный амфитеатр на триста мест в Пуле, в Сардинии. На самом берегу моря, с мозаичным полом. Здесь для «Медеи» построили станок, его обтянули белой кожей. Рядом море, слышался шум волн, шелест гальки. Огромная луна и низкие южные звезды. (Луна – мой знак, я ведь «Весы».) А перед глазами зрителей в морской дали мигал маяк. Запись удивительного голоса Рецоса, колхидские мелодии, мои речитативы – все соединялось в одну вибрацию…
Уроки Рецоса аукнулись мне и в Москве. Рецос великолепно чувствует гекзаметр с его длинной строкой и цезурой посередине. Он же мне объяснил, что многие греческие трагедии оканчивались на гласном звуке – долгом «и», на глаголе или на обрывке слова – как вечное движение, нет ни начала, ни конца. Эти гласные очень важны. Недаром Анатолий Васильев, работая над «Каменным гостем», заметил, что у Пушкина очень много «и», и чисто интуитивно зафиксировал важность этого момента. Он стал объединять две стихотворные строки в одну длинную с цезурой посредине, как в гекзаметре. Стихи Пушкина, которые, казалось, умеет читать каждая домохозяйка, зазвучали у него в спектакле, какими их еще не слышали…
Как-то, когда мы играли «Медею» в Салониках, мы с Теодором поехали в деревню, где живут его родители. Большой дом с садом. Мне подарили ветку с крупным красным гранатом. Говорят – символ благополучия.
Недалеко – очень интересные раскопки. Например: пол, выложенный каменными плитами, остатки колонн и длинная каменная скамья с дырками на сиденье. Это было закрытое сверху помещение. Там прогуливались философы, вели свои бесконечные «диалоги» и время от времени, если была нужда, садились на скамью на эти дыры, которые служили туалетом. А внизу под дырами протекала река, которая все смывала. «Высокое» и «низкое» не различали.
Салоники интереснее Афин. Много сохранилось от старой жизни. Я это люблю. И какая-то тихая патриархальность. Много интеллигенции.
В Салониках был тогда забавный театральный эксперимент. Теодор решил соединить в одно представление, в один вечер два своих «Квартета». Первое отделение играли греки на своем языке, а второе – мы с Певцовым. Спектакли абсолютно противоположны по стилю: там – «игра на черном дворе», а у нас – рококо. Для греческой публики хорошо, потому что вначале они услышали текст на родном языке, а уж потом – мы по-русски. Такого в театре я не припомню. Греки этот спектакль играют очень хорошо. Но мы другие.
Я подолгу жила в Афинах. Часто из Афин мы возили наши спектакли по разным странам.
Посмотрев наш «Квартет», японцы организовали у себя в Токио фестиваль «Квартетов». Там играли французы, итальянцы, японцы и мы, конечно.
Иногда, пережидая какие-нибудь две недели между спектаклями, я уезжала на греческие острова. Очень полюбила греческую деревню. Там сохранилась архаика. Полюбила греческие инструменты. Их гортанные песни. Всё это потом вошло в мою «Медею».
Я никогда не страдаю от своего одиночества. Правда, мне комфортнее, когда рядом мои любимые собаки – или Микки, или – позднее – мопс Басик. С Микки мы дружно жили в «моей квартире» в теодоровском театре. С ним мне было не страшно. Театр Теодора «Аттис» в центре города.
Это старый, полуразрушенный район Афин. Старые двухэтажные пустые, разрушенные особняки – там никто не живет, так как они принадлежат богатым, но те живут за городом, а земля в центре дорогая, поэтому дома разрушаются потихоньку. Жаль. Особняки есть очень красивые. Но окна у многих выбиты, двери заколочены. Живут там кошки, бродячие собаки и наркоманы. Иногда в этих домах, арендуемых, открывается магазин шуб для русских и написано по-русски: «ШУБЫ», иногда – публичный дом, причем его можно отличить только по горящей лампочке у входа днем и ночью. Раньше, я помню, эти лампочки были красного цвета, теперь обычные, раньше через открытую дверь можно было видеть коридор, окрашенный в ярко-красный цвет, теперь все двери плотно закрыты, а окна заколочены.
Так вот, теодоровский театр – как раз напротив такого дома. А с другой стороны – примыкающая к задней стене сцены англиканская церковь. Не правда ли, символично? Театр – между борделем и церковью.
Как-то играли мы тут месяц с Димой Певцовым «Квартет». Устали ужасно. И вот после спектакля, полуразгримированные, стоим с ним на улице и ждем Теодора, который гасит везде свет и закрывает двери. 12 часов ночи (спектакли начинаются в 8 вечера, но по факту – в 8.30, греки всегда опаздывают). И из противоположного дома, тоже после работы, выходят две немолодые проститутки со своей старой толстой собакой. Мы посмотрели друг на друга – все друг про друга поняли, ничего не сказали, – и они пошли уставшими тяжелыми ногами вдоль пустынной улицы ловить на углу такси, а за ними ковыляла их больная собака.
Теперь этот район заселяется. Напротив «Аттиса» в уже отремонтированных домах – офисы, кафе и магазины. Теодор тоже расширяется. Он купил особняк рядом – там у него студия для занятий студентов. Теодор любит работать с молодыми. К сожалению, мои любимые актеры из прежних спектаклей ушли. Но по-прежнему с ним работает Тасос – его первый актер, с которым я впоследствии играла в «Носфератус» – опере Курляндского в постановке Терзопулоса.
