Фаина Раневская - Крымские каникулы. Дневник юной актрисы
Некоторые пережитки старого режима оказались весьма живучими. В городе организована особая комиссия по борьбе со взяточничеством. Без работы комиссия не скучает, взяточники находятся везде, причем большинство из них партийные. Берут не только деньгами, но и всем, что дают, хоть селедкой, хоть водкой, вернее самогоном. За большие взятки могут и расстрелять. Кругом митинги, у нас в театре тоже состоялся митинг. Нужно было непременно найти среди нас хотя бы одного взяточника и критиковать его. За неимением других, критиковали нашего монтера Т., который не берется ничего делать, пока не поднесут-попотчуют. Т. обещал исправиться. Ввиду малого размера взяток постановили не передавать дела Т. в комиссию, а взять его на поруки. Приглядывать за ним поручили лично председателю месткома Ю. В., который еще больший пьяница, чем Т. Послали кошку за маслом[170]. Теперь они станут пьянствовать вместе.
30 октября 1922 года. СимферопольМы стараемся расходовать наши запасы очень экономно, с таким расчетом, чтобы их хватило до весны. Тата изощряется неимоверно. Она запасла сушеных яблок, грибов и трав, которые помогают ей разнообразить наш скудный рацион. Летом положение улучшилось, но с наступлением осени ухудшилось. Надеемся, что следующая весна будет лучше этой. Нам увеличили пайки. Павле Леонтьевне удалось пристроить Тату уборщицей в театр, благодаря чему она теперь получает не иждивенческий, а рабочий паек. Часто за нее приходится убираться мне. В роли уборщицы я очень грозна. Стучу шваброй о пол и пытаюсь ткнуть ею тех, кто мешает мне убираться.
Взяли Владивосток. Мы репетируем пьесу о дальневосточных партизанах. Это пьеса одного местного революционного драматурга, которую он написал в прошлом году о крымских партизанах. В ней заменили кое-какие имена и названия. Севастополь стал Владивостоком, татары превратились в тунгусов, а Врангель – в Дитерихса[171]. Переделка сделана крайне небрежно, с ошибками. Белые офицеры рассуждают о том, что они станут делать в Константинополе, хотя им следовало говорить о Шанхае, а красные партизаны ждут прихода товарища Фрунзе[172], вместо того чтобы ждать Уборевича[173]. Репетируем наскоро, без особого старания. Пьеса – дрянь, персонажи скучные, говорят неживым языком. Спектакль нужен срочно, к празднику, и сыграем мы его всего один-два раза.
3 ноября 1922 года. СимферопольВ Москве собираются построить «Дворец Труда» с аудиторией на 8000 человек. Уже объявлен конкурс. Я не могу вообразить такую огромную аудиторию. Что будет видно и слышно из задних рядов? 2000 мест Большого театра кажутся мне пределом возможного[174]. Но не 8000!
6 ноября 1922 года. СимферопольБыл в гостях М. Он уже третий месяц поправляет здоровье в клинике, чувствует себя лучше. Мы сейчас видимся редко, потому что М. увлечен работой над новой поэмой. М. пишет по-разному, вернее, вдохновение к нему приходит то на минуту, то надолго. Если надолго, то он превращается в затворника. М. всегда до всего есть дело. Он постоянно в ком-то принимает участие или о чем-то беспокоится. Сейчас он недоволен состоянием, в котором находится здание офицерского собрания на Долгоруковской, которая теперь Либкнехта. В прошлом году здание отдали музею, но оно для него совершенно не годится. В картинной галерее на втором этаже сыро из-за протекающей крыши, на первом сырость идет из подвала. Я заметила, что когда М. сердится, то становится немного похожим на нашего таганрогского раввина Бравермана. Хмурят брови они одинаково, но взгляд при этом у обоих остается добрым.
15 ноября 1922 года. СимферопольФинотдел нас больше не беспокоит. Павла Леонтьевна шутит, что если уж и приравнивать нас к кому-то, то к пролетариям. Нам тоже нечего терять, кроме своих цепей[175]. Да, нечего. Мой отец стал на ноги за три года. Я же за пять лет не заработала никакого капитала. Все мое богатство заключается в моих ролях.
В разговоре с нашим новичком Н. Е., до революции игравшим у Гениса и Зенкевича в Одессе[176], я случайно упомянула о Таганроге и узнала, что встретила земляка. Н. Е. родился в Таганроге и до десяти лет жил на Греческой, пока его семья не переехала в Одессу. Хожу гордая. Теперь у меня в труппе есть земляк, причем приятный человек и талантливый актер.
С. И. встретила знакомую актрису, которая сейчас живет в Харькове. Она рассказала про взбалмошную певичку А. Н., недолгое время бывшую инженю в нашей труппе. Оказывается, она пристроилась в харьковскую оперу и считается там чуть ли не примой. Удивляюсь тому, как ловко умеют устраиваться некоторые люди. Харьковская оперная антреприза до революции имела хорошую репутацию. А. Н. словно вода, в любую щелочку просочится.
20 ноября 1922 года. СимферопольПавла Леонтьевна застудила горло и не может играть. С. И. говорит: заболей – и узнаешь, кто тебе друг, а кто нет. Она намекает на свару, устроенную несколькими нашими актрисами в кабинете Р. Роли Павлы Леонтьевны делились с такой ожесточенностью, будто речь шла о наследстве Рокфеллера, а не о том, кто станет выходить на замену в течение двух недель. (Доктор обещает, что через две недели Павла Леонтьевна снова сможет играть.) Дело закончилось тем, что Р. рассвирепел (могу представить, как надо было постараться, чтобы довести его до подобного состояния!), выгнал всех вон и распределил роли по своему усмотрению. Тем, кто кричал громче всех, ничего не досталось. Тата готовит Павле Леонтьевне какие-то мудреные полоскания на семидесяти семи травах, по рецепту своей матери. Тата из театральной семьи, пусть не из актеров, а из портных, и прекрасно знает, чем надо восстанавливать голос. Я по вечерам развлекаю Павлу Леонтьевну новостями и анекдотами. Вдруг появилось много анекдотов. Каждый день слышу новые. Многие анекдоты таковы, что их можно рассказывать только на ухо.
2 декабря 1922 года. СимферопольПавла Леонтьевна поправилась. За время ее болезни Тата распустила что-то из старых вещей и связала ей прелестный шарф, длинный, широкий и очень теплый. Прежде дамы кутались в меха, а нынче в платки с шарфами. Горжетки считаются буржуазными. За горжетку могут обругать или плюнуть вслед. Наши облезлые меха мы пожертвовали театру, для спектаклей. Сами мы можем носить что угодно, но на сцене что угодно не наденешь. Павла Леонтьевна очень интересно повязывает шарф, и он смотрится не хуже горжетки. Я так жалею, что не умею ни шить, ни вязать. Выучилась только набирать спицами петли, ведь во многих пьесах героини вяжут, но толком ничего связать не могу. Шью еще хуже. Про таких швей, как я, говорят, что им нельзя доверить шить даже саван. А мне так хотелось связать или сшить что-нибудь для моей дорогой Павлы Леонтьевны! Чтобы все восхищались моим подарком так же, как восхищаются Татиным шарфом, а Павла Леонтьевна отвечала бы: «Это мне моя Фанечка связала».
В газетах пишут, что в Москве подешевели сахар и крупа. У нас же пока что все дорожает и ничто не дешевеет.
8 декабря 1922 года. СимферопольР. увлекся идеей совместить театр и кинематограф. Обсуждает с нами варианты. Я не понимаю, зачем ему это. Перемежать действие показом отрывков из картин глупо, потому что в сравнении с живой игрой эти отрывки будут выглядеть совсем уж непривлекательно. С. И. сказала: «Это все равно как украшать пирожные цукатами из редьки». Я нарочно записала это выражение в дневник, чтобы не забыть его. Оно мне очень понравилось. Другая идея Р. состоит в том, чтобы показывать перед началом спектакля какую-нибудь подходящую к сюжету хронику. По его мнению, это придаст действию большую достоверность и поможет настроить зрителей на нужный лад. Были и еще идеи, одна несуразнее другой. Мы с Павлой Леонтьевной подозреваем, что Р. попросту хочет славы. Он время от времени сетует на то, что о нашем театре (и о нем самом) мало пишут в газетах. Сетует вроде бы в шутку, а на самом деле всерьез. Под шутливой маской нередко прячется сокровенное. Я понимаю Р. Обидно каждый день встречать в газетах статьи о революционных экспериментах. Репортеры не вникают в суть этих экспериментов, большинство из которых является полной чепухой. Репортерам нужны новости, и чем эти новости революционнее, тем лучше. Никому не интересно читать о том, как актриса Раневская работает над своими ролями и как в нашем театре ставятся спектакли. Вот если бы мы усадили зрителей на сцене, а сами бы стали играть в зале, то это, наверное, было бы революционно и о нас написали бы. Или если бы мы играли молча, не произнося ни единого слова. Мы смеялись до слез, когда прочли об одной киевской студии, в которой классические пьесы пытаются играть пантомимой. Приводились в пример «Бесприданница» и «Враги» Горького. Пантомима нужна для того, чтобы спектакли были понятны без перевода пролетариям всех стран. Режиссер этой студии приводил в пример балет, позабыв как о том, что в балете присутствует музыка, так и о том, что далеко не каждая пьеса годится для переработки в балет. Я нашла и прочла «Врагов». Пьеса мне не понравилась, но дело не в этом. Дело в том, что ни «Врагов», ни «Бесприданницу» нельзя сыграть без слов. Весь смысл теряется. Но об «оригинальной идее» написали в журнале. В театральном журнале! Куда мы придем с такими «идеями»? К балагану или к чему-то более худшему.
