Михаил Вострышев - Людмила Целиковская. Долгий свет звезды
– Учитесь, наблюдайте, познавайте мир и всегда учитесь всему! Наблюдение – это основа жизни актера.
Люсин девиз: «Я – клоун» – и она показывала с ходу всех и вся. Самые надменные и великие личности в ее показах и клоунадах становились глупыми и ничтожными. Любимая ее фраза: «То, что смешно, уже не страшно!» И, идя с очередного приема, говорила: «Ну что? Как всегда, работала клоуном». Понятие «клоун» было для нее выше всего. Но этого жизнерадостного «клоуна» судьба ставила порой в очень тяжелые ситуации, и даже искусство воображения было бессильно. Какое мужество пережить банальную подлость. Ведь что-то великое можно понять и простить, но уровень пошлости тем и примечателен, у него нет уровня. С этим Люся не смирялась. Она всегда была бойцом!
За Таганку – ради бога!
За друзей – на танк и баррикаду!
«Людмилец! – скажи, если что, я закрою амбразуру!»
Конечно, кто мог заменить ей Эйзенштейна?! Где бы нашлись люди, равные ей?! Она нашла Сахарова, Солженицына, Пастернака, с ними дружила «без страха и упрека» – хотя это было даже для Целиковской, которую узнавали воробьи на улицах и чирикали: «Целиковская!» – даже для нее это было великой роскошью – существовать на грани риска. У нее не было чувства страха вообще. Если и была тревога, то только за обожаемого сына Сашеньку, который в детстве много болел, а потом пошел не по пути искусства, он закончил Бауманский институт, или переживания за любимого внука Карика.
Их дом на улице Чайковского напоминал одновременно избу-читальню, просветительский центр, фабрику-кухню. Все рукотворное – сами солили, мариновали, пекли, пошивочный цех: сшить занавески – раз плюнуть, связать свитер за один вечер – пожалуйста. Весь любимовский интеллектуальный штаб обедал и вырабатывал идеи, и всех надобно накормить и приветить! Если не падала от усталости после всего этого, садилась за рояль и пела романсы. Вот такая была женщина!
Денег у нее никогда не было в достатке, т. е. никаких сбережений – все тратилось на жизнь, и когда кто-то просил взаймы, отправляла ко мне: «Людмилец! Одолжи, это хорошие люди, отдадут!»
Однажды, в солнечной и божественной Италии, Юрий Петрович отдал ей весь гонорар за спектакль, который он ставил в Милане, по тем временам целое состояние. Она положила его в сумочку, а сумочку тут же украли в сырном магазине. И как они это восприняли? Всем рассказывали как анекдот и смеялись над своим ротозейством.
Если у меня возникала неразрешимая, как мне казалось, проблема, я долго ныла и выспрашивала: «Как быть?!» Ответ ее был короткий и четкий: «Да что ты все, как быть да как быть? – Высмеять!» На все мои дни рождения прибегала первой: «Людмилец! Я тебе пирожок испекла!» Традиционное блюдо – пирог с капустой. Я всегда говорила: «Люся! Это не пирог, это поэма экстаза!» «Людмила! Как ты странно водишь машину – спорадически и корпускулярно!» Сама она лихо водила синенький «Москвич» с полосатыми чехлами, красными в белую полоску, которые сама же и сшила, а на ветровом стекле висела Леонардова «Мадонна Лита». Кстати, когда Любимова останавливал гаишник, а было это в советское время, милиционер, бывало, говорил:
– Вы иконку-то снимите.
Тот всегда отвечал, указывая на Мадонну:
– Это же моя жена!
Целиковскую же иногда в шутку представлял:
– Это дочь великого ученого Циолковского.
А наши гастрольные эскапады! Люся меня прозвала «Епиходыч, или 33 несчастья», а я и рада была ее рассмешить. То ключи уроню в шахту лифта, то заграничный паспорт потеряю и т. д. В Румынии, например, мы пошли завтракать, это за границей, где тогда все наши следили, кто как себя ведет. Я иду после завтрака по лестнице и чем-то звякаю. Люся была иногда очень наивна и смешлива…
– Людмил, а чем ты звякаешь? Я говорю:
– Сама удивляюсь.
Оказывается, на подол платья (тогда носили макси) почему-то, может быть медом, приклеилась ложка из ресторана. Пришли в номер, я ее отклеила и стала рассуждать, умирая от смеха, что с ней делать? Ведь подумают, что сперли…
Люсины команды!.. А она командир! Я старалась ее команды выполнять молниеносно. Однажды вместо вилки кипятильника вытащила из розетки лампу, а кипятильник благополучно остался на столе, где лежала пресса – любимое Люсино занятие – скупить все газеты, чтобы быть в курсе. Не прошло и минуты, как все это вспыхнуло и загорелось. Я кинулась за водой в ванную, но не тут-то было. Дверь заклинило. Я сижу в ванной, а Люся тушит пожар одеялом и валится от смеха: «Епиходыч!»
Она увлекалась преферансом и перед поездкой на очередные гастроли говорила:
– Я прикажу директору, чтобы нам дали люкс!
(Эти наши тогдашние люксы – две комнаты, где зимой дуло из всех щелей, а летом можно было задохнуться от жары, но где непременно должен был стоять холодильник.)
И всю ночь раздавалось: «Раз, пас, мизер, без двух». Я в эту игру так и не научилась играть, лежала и читала, а Люся наутро пытала:
– Ну, что там твой Соловьев открыл?
Я увлекалась Владимиром Соловьевым и излагала ей, как умела, теорию премудрой Софии.
– Ну-ну, интересно. Я еще к этому не пришла. Не торопи, освою.
И освоила и пошла дальше.
А Люсин юбилей в Ставрополе!
Ведь всех надо накормить, всех надо угостить! Начала готовиться задолго и каждый день приносила с базара то дыни, то арбузы, то еще какие-то фрукты, ягоды. В результате я лежала, задыхаясь от ароматов, и наконец взмолилась:
– Люся! Я задыхаюсь! Уже лежу как на бахче.
– Ничего, Людмилец, я буду проветривать!
Устроили потрясающий бал, это было ее 70-летие. Все веселились и были счастливы ее гостеприимством и широтой души.
Как она любила людей, умела их обогреть, всем помогала! Всех приветить, выхлопотать квартиру, устроить в поликлинику, добыть врача, всем помочь! Она была вечным ходатаем по делам:
– Так, сейчас съездим, все уладим, только подожди, накрашусь, чтобы быть похожей на Целиковскую.
Сама за рулем, сама повар, сама добытчик, сама парикмахер, все сама. У нее никогда не было никаких помощниц. Маму, Екатерину Лукиничну, обожала, а Екатерина Лукинична, если сама не участвовала в готовке, лежала на кровати, читала, философствовала и давала указания.
Слава богу, и сын Саша помнит и чтит маму, и друзья, которые сейчас стонут от ее отсутствия.
Главное, что Люся всегда с нами, и если что-то не уместилось в этом этюде, мне она и это простит.
Спасибо, Люся, за уроки жизни, которые Вы мне преподали. Спасибо, что Вы научили меня радоваться красоте мира, ходить в музеи и не лишь бы абы для моды, а слушать… робкое дыханье, трели соловья, научили распознавать, что в жизни главное, а что – тьфу… тьфу…
И умение подняться над любой ситуацией!
Жить «поверх барьеров» – как нам поведал великий Пастернак!
Начало Театра на Таганке
После смерти К. Алабяна в самом начале шестидесятых годов Люся Целиковская вышла замуж за своего партнера по спектаклю «Ромео и Джульетта» и ровесника Юрия Любимова (родился в 1917 году). Он годом раньше ее поступил в училище при Вахтанговском театре, по окончании которого семь лет прослужил в Ансамбле песни и пляски НКВД СССР, а в 1946 году был принят в Вахтанговский театр. Всенародной славы Целиковской Любимов, конечно же, не имел, но считался хорошим актером и за исполнение роли Тятина в спектакле «Егор Булычов и другие» в 1952 году был удостоен Государственной премии СССР. Кроме того, он немало снимался в кино («Робинзон Крузо», «Дни и ночи», «Кубанские казаки», «Белинский» и т. д.). В 1953 году Любимов вступил в КПСС и стал преподавать в Щукинском училище. Пробовал себя в роли режиссера на студенческой сцене, но ни успехами, ни провалами отмечен не был. И вдруг подвернулась удача: жена уговорила наконец прочитать никогда не шедшую на советской сцене пьесу Бертольта Брехта. Любимов почувствовал вдохновение и взялся за постановку «Доброго человека из Сезуана» со студентами третьего курса Щукинского училища.
Четыре вечера летом 1963 года играли новую постановку на студенческой сцене – четырежды срывали овации. Не было ни порядочного театрального реквизита, ни костюмов, даже игру актеров с натяжкой можно было назвать талантливой. Но что-то было! Что-то настоящее, необыкновенное. Удивляла в первую очередь изобретательность мало кому известного, кроме заядлых театралов, режиссера. Он, как когда-то в дореволюционные годы знаменитый антрепренер Лентовский, а в первые советские – Мейерхольд, поразил зрителей своей необузданной фантазией, смешением театра с маскарадом, ярмаркой, буффонадой. Радостное настроение испытывали зрители и от несокрушимого задора молодых актеров, игравших до самозабвения, не думая о том, главная у них роль или беззвучная пантомима в массовке.
И тогда Целиковская и Любимов решили задействовать всех своих влиятельных друзей и знакомых, «прорвать блокаду» цепко державших в своих руках театральный мир маститых режиссеров и добыть для Юрия Петровича театр. Тем более что подвернулся удобный случай – при Кировском райкоме партии создали комиссию по изучению деятельности Московского театра драмы и комедии, которая пришла к выводу, что «театр утратил интонацию гражданственности, в нем появились черты периферийности».
