Бото Штраус - Время и комната
Зевс/Дерево. Мы? О чем меня ты вопрошаешь, дочь моя? Ты ведь сама склонила Одиссея к насильственным деяньям. Сама ты подстрекала его к кровожадному убийству. Сама его толкала в бездну все новых злодеяний. Теперь не знаешь, как любимчика спасти? Успокойся, дочка. Опомнись. Тогда твоими я устами возвещу, что для всех справедливо.
Луч света выходит из дерева. Освещается Афина. Изнуренный Одиссей входит в сад.
Одиссей. Афина, о, жрица… Ментор, мой милый… ты ли это? Дай передохнуть… всего одну минуту. Я с сыном ликующим вломился в их первые ряды. Мечами и длиннотенными копьями мы стали их разить и всех бы наголову разбили, чтоб ни один не уполз живым… Нет… я все себе воображаю, чтоб подстегнуть себя. На самом деле они не отступили, они разбили нас… Боюсь, небесная жрица, нам не устоять.
Прислоняется к дереву.
Афина. Добрый Одиссей, любимейший из всех моих питомцев! Еще раз, прошу, собери все силы и брось свое копье. Я проведу тебя сюда… Ты видишь там Евпейта тень… Еще один удар, и зачинщика уж нет в помине. Прошу, убей его! Бросай копье — теперь!
Придает ему новые силы. Одиссей бросает копье.
Ха! Шлем расколот. Череп ему копье просадило твое. Наземь уж падает, доспехами гремя… Меткий удар, Одиссей.
Вместе с падающим Евпейтом опускаются полотнища задника, изображающие сад. Одиссей обессиленно прислоняется к стволу яблони. Превосходящие числом противники длинной шеренгой выдвигаются на первый план. Афина преграждает им путь.
Довольно ужасов войны! Граждане Итаки, остановитесь! Замрите там, где вы стоите, и крови не проливайте напрасно! Виновники вы в сей безысходной распре. Меня вы не послушали, когда я вас остерегала, и сыновей своих не уберегли от праздности и лени. Дошли они в том до ужасных злодеяний, имущество расхитив царственной особы. Урон престижу нанесли его великодушнейшей супруги. За то настигла справедливая их кара. Ибо вернулся Одиссей и выскреб дочиста свой дом.
Одиссей. Вы, сброд, паршивые собаки! Вам глотки перережу! Посягнуть на трон! Подонки! Наружу выпущу кишки! Мгновенье — и будете лежать в крови, как прежде змеиное отродье ваше!
Сверкающее, подобно молнии, копье падает перед ним на землю.
Афина. Любимец Одиссей, остановись! Распри позади. Зевс Кронион решенье принял, владыка верховный в небесах. Рычанье кровожадного вояки больше ни к чему. Царь Итаки ты и государства с более обширною границей… (К итакийцам.) Поскольку соединилися супруги, через них двоих святой порядок вновь вступает в силу. Одиссей отныне правит островом и всеми городами и родами, которые за Пенелопу состязались. Ему на верность присягают материк и острова. Мы же велим по справедливости: из памяти народа сотрутся смерть и преступления царя. Властитель и подданные живут как прежде в мире и согласьи. Вот что подарит людям благосостоянье и мира изобилье. Всевышнего решенье рождает договор. Кто не соблюдет его или позабудет, тот бойся гнева и наказания творца, который в мир далеко зрит.
Итакийцы складывают оружие. Сзади их появляется Пенелопа, идет не спеша, легко одетая, удивительно помолодевшая. Любезно беседует с тем или иным из мужчин. Берет под руку одного из стариков, другого гладит по щеке. Мужчины следуют за Пенелопой, а она направляется к Одиссею. Тот застывает с опущенным мечом, широко расставив ноги — в боевой стойке. Мгновение Одиссей и Пенелопа неподвижно стоят друг против друга. Затем она с улыбкой подходит к нему, целует, обвивает руками его шею, а правой ногой — его подколенную ямку.
Алхимик
(Панегрик Бото Штраусу)
Лауреата с нами нет: нельзя польстить ему своим панегириком в его присутствии, что отчасти является смыслом хвалебной речи. Итак, я буду говорить за его спиной, и это не обескураживает меня. Отсутствие Бото Штрауса наводит меня на следующую идею: драматург находится здесь не в своем реальном обличии. Он один обладает даром перевоплощения в различных персонажей, их материализации; в отличие от поэта или недраматического писателя он один, только он один обладает даром «убиквизма»[17] — способностью одновременно невидимо присутствовать в различных точках.
Эти точки для моего друга Бото Штрауса — сцена. И если для него это акт робости — я его хорошо знаю и могу вас уверить, это только робость, — то следовало бы ему это отсутствие простить.
Когда мы однажды говорили с ним по поводу моей постановки «Колдвей, фарса», он мне рассказывал, что ему всегда хотелось устроить праздник, на который бы отправился непрошеный гость, и все бы думали, что его знает другой. Объективно он оставался бы неизвестным, в конечном счете независимым, так как был бы принят всеми, в фиктивном облике, но был бы, в сущности, своего рода паразитом, который вместе со всеми смеётся, ест и пьет.
Фантазия Бото Штрауса — это фантазия робкого человека. Его театр — полная тому противоположность, его обычные представления — тоже: мир, в котором люди забредают в чужую квартиру и внезапно исчезают под столом. Да, представление о том, как кто-то исчезает на сцене, способ его ухода — это странные темы, занимающие Бото Штрауса. Во «Времени и комнате» Мария, героиня, посередине пьесы исчезает в колонне, колонне, которая позже станет разговаривать. Все это только объяснение тому, насколько его сегодняшнее отсутствие является компонентом его личности.
Я приглашен для того, чтобы вместе с вами порадоваться за драматурга, который поддержал жизнь современного театра, растормошил его и до известной степени, как я полагаю, его обновил.
Наша удивительная деятельность — которую вовсе не так просто описать словами — прежде всего сделать возможными на сцене, вместе с актерами, пластически, развлекательно или трагично, отчужденно или успокоительно, идеи, видения, истории, предложенные драматургом, и все это, если режиссер действительно его понимает, с фантазией и волшебством. Не из скромности я говорю об этом разделении ролей драматурга и режиссера, а лишь потому, чтобы еще раз подчеркнуть: каким бы ни своенравным, спорным, быть может, болезненным эгоцентриком был режиссер — его бы не существовало без драматурга, того, кто придумывает пьесу. И еще больше: драматурги — это те люди, которые изменяют театр не только благодаря своим темам и историям, а благодаря их формам, их технике повествования (это и называется драматургией). Говорят или говорили о брехтовской постановке пьесы Шекспира; если спектакли объединяют в себе определенный климат эпохи заката, одиночество и клоунаду, говорят о сближении с Беккетом… Та или другая пьеса должна играться как Чехов, Пинтер или Ионеско. Климат, мир выдающихся драматургов врывается в постановки произведений других авторов: они влияют на точку зрения, которую можно иметь на другие пьесы.
Драматург сегодня — это не только редкая профессия, его постоянно поджидает опасность провала. Внезапно начинают восприниматься старомодными те, кто только что пережил времена блеска, славы, богатства, испытал все прочие прекрасные вещи в этом мире, если он вообще успел насладиться этим успехом. Дух времени по своей природе цикличен, это своего рода жестокая бабочка. Если во Франции сегодня в известных, задающих тон кругах говорят о театре Ионеско, то бывшие адепты морщат нос: Ионеско — это вчерашний день. Современный неореализм не выносит трупа, непрерывно растущего в квартире мелкого буржуа Берингера.
Слава Богу, мы переживаем Ренессансы, снова и снова открываются новые имена, как, например, Эден фон Хорват в 60-е годы. Но иногда это только снобизм, скука людей театра. Тогда мы говорим: великолепный Тенесси Уильямс в декорациях по Эдварду Хопперу — и мы уже в Голливуде.
Бото Штраус — феномен. Каждый год, скажем, каждый второй сезон со времени премьеры «Ипохондриков» (1972) появляется некто, кто говорит: финита, это больше никого не интересует… Однажды я даже слышал из уст некоей зрительницы: «Он нам надоел», как будто бы речь шла о государственном чиновнике — политике, который слишком долго задержался на своем посту.
Сейчас перед вами человек, быть может, даже реликт, который хочет вам доказать, что это не так… Бото Штраус такой диагностик бренности бытия, художник, который не строит никаких иллюзий насчет того, что может с ним случиться. Быть может, это тот одержимый пессимизм, который дает ему дистанцию, чтобы снова и снова создавать нечто неожиданное и поразительное. Каждую пьесу, которую он пишет, он называет своей последней, но двенадцать месяцев спустя я или другой режиссер (что приводит меня в бешенство) получает нового Штрауса. Георг Бюхнер был естествоиспытателем, Бото Штраус в другие времена тоже мог бы им быть. Его познания простираются далеко за пределы литературы и философии. Он в курсе состояния новейших исследований нейронов головного мозга, теориями времени и пространства он занимается в строгом секрете и с одержимостью.
