Леонид Андреев - Океан
– Какую сегодня молитву скажет наш аббат? Ему уже пора идти.
– А вы думаете, что это так легко: сочинить хорошую молитву? Он размышляет.
– А у Селли прорвалась плетенка, и рыба сыпалась оттуда. Мы так смеялись!
– Мне и теперь смешно!
Смех. Два рыбака смотрят на далекий парус.
– Всю жизнь я вижу, как мимо нас идут куда-то большие корабли. Куда они идут? Вот они пропадают за горизонтом, а я отправляюсь спать; и я сплю, а они все идут, идут. Куда, ты не знаешь?
– В Америку.
– Мне хотелось бы с ними. Когда говорят Америка, у меня звенит сердце. Что это, нарочно: Америка, или правда?
Шепчутся несколько старух:
– Дикий Гарт опять рассердился на своего матроса. Вы видели?
– Матрос недоволен. Посмотрите, какое у него постное лицо.
– Да, как у нечистого, которого заставили выслушать псалом. Но только и дикий Гарт мне не нравится, нет. Откуда он пришел?..
Шепчутся. Хаггарт жалуется тихо:
– Зачем у тебя для всех одно имя, Мариетт? Так не должно быть в правдивой стране.
Мариетт говорит со сдержанной силой, обе руки прижимая к груди:
– Я так люблю тебя, Гарт: когда ты уходишь в море, я стискиваю зубы и не разжимаю их, пока ты не приходишь снова. Без тебя я ничего не ем и не пью; без тебя я молчу, и женщины смеются: немая Мариетт! Но я была бы сумасшедшей, если бы разговаривала, когда я одна.
Хаггарт. Вот ты опять заставляешь меня улыбаться. Так же нельзя, Мариетт, я все время улыбаюсь.
Мариетт. Я так люблю тебя, Гарт: во всем часы, днем и ночью, я думаю только о том, что бы еще отдать тебе, Гарт? Не все ли я отдала? – но это так мало, все! Я только одного и хотела бы: все дарить тебе, дарить. Когда заходит солнце, я дарю тебе закат, когда оно восходит, я дарю тебе восход – возьми его, Гарт. И разве все бури не твои? – ах, Хаггарт; как я тебя люблю!
Хаггарт. Я так сегодня буду бросать маленького Нони, что заброшу его на облака. Ты хочешь? Давай смеяться, сестричка Мариетт. Ты совсем как я: когда ты так стоишь, мне кажется, что это стою я, нужно протереть глаза. Давай смеяться! Вдруг я когда-нибудь перепутаю: проснусь и скажу тебе: здравствуй, Хаггарт!
Мариетт. Здравствуй, Мариетт.
Хаггарт. Я буду звать тебя: Хаггарт. Хорошо я придумал?
Мариетт. А я тебя Мариетт.
Хаггарт. Да. Нет. Лучше зови меня тоже Хаггарт.
Мариетт печально:
– Ты не хочешь?
Подходят аббат и старый Дан; аббат громко басит:
– Вот и я, вот я несу молитву, дети. Как же, сейчас придумал, даже жарко стало. Дан, что же не звонит мальчишка? Ах, нет: звонит. Дурак, он не в ту веревку – ну, да все равно, и так хорошо. Хорошо, Мариетт?
Звонят два жиденьких, но веселых колокола. Мариетт молчит, и Хаггарт отвечает за нее:
– Хорошо.
– А что говорят колокола, аббат?
Собравшиеся кругом рыбаки готовятся к смеху, всегда повторяется одна и та же неумирающая шутка
– А ты никому не скажешь? – хитро щурится аббат и басит: – Папа – плут! Папа – плут!
Весело хохочут рыбаки.
– Вот этот человек, – гремит аббат, указывая на Хаггарта, – самый любимый мой человек! Он сделал мне внука, и я написал об этом папе по-латыни. Но это было уже не так трудно – верно, Мариетт? а вот он умеет смотреть в воду. Он предсказывает бурю так, как будто он сам делает бурю? Гарт! Ты сам делаешь бурю? И откуда у тебя дует ветер – ведь ты сам ветер.
Одобрительный смех. Старый рыбак говорит:
– Это правда, отец. С тех пор, как он здесь, нас ни разу не застал шторм.
– Еще бы не правда, когда я говорю. Папа – плут, папа – плут! Все здесь. Становитесь на молитву. Прогнать ребятишек, пусть там молятся по-своему: ходят на головах. Папа – плут, папа – плут…
Старый Дан подходит к Хорре и что-то говорит – тот отрицательно мотает головою. Аббат, напевая «папа – плут», обходит толпу, бросает короткие замечания, иных дружески похлопывает по плечу.
– Папа – плут. Здравствуй, Катерина, – живот-то у тебя, ого! Папа… Все готовы? А Фомы опять нет – уже второй раз уходит он с молитвы. Скажите ему, что если еще раз – он недолго пролежит в постели. Папа – плут… Ты что-то невесела, Анна – это не годится. Жить нужно весело, жить нужно весело! Я думаю, что и в аду весело, но только на другой лад. Папа – плут… Вот уже два года, как ты перестал расти, Филипп. Это не годится.
Филипп отвечает угрюмо:
– И трава перестает расти, если на нее свалится камень.
– И еще хуже, чем перестает расти: под камнем заводятся черви. Папа – плут, папа – плут…
Мариетт говорит тихо с печалью и мольбой.
– Ты не хочешь, Гарт?
Хаггарт упрямо и мрачно:
– Не хочу. Если меня будут звать Мариетт, никогда не убью того. Он мне мешает жить. Подари мне его жизнь, Мариетт: он целовал тебя.
– Как же я могу подарить то, что не мое? Его жизнь принадлежит Богу и ему.
– Это неправда. Он целовал тебя, разве я не вижу ожогов на твоих губах? Дай мне убить его и тебе станет так и радостно и легко, как чайке. Скажи да, Мариетт.
– Нет, не надо, Гарт. Тебе будет больно.
Хаггарт смотрит на нее и говорит с тяжелой насмешливостью:
– Вот как! Ну, так это неправда, что ты даришь мне. Ты не умеешь дарить, женщина.
– Я твоя жена.
– Нет! У человека нет жены, когда другой, а не она, точит его нож. Мой нож затупился, Мариетт!
С ужасом и тоской смотрит Мариетт:
– Что ты говоришь, Хаггарт? Проснись, это страшный сон, Хаггарт, – Хаггарт! Это я, посмотри на меня. Шире, шире открой глаза, пока не увидишь меня всю. Видишь, Гарт?
Хаггарт медленно потирает лоб.
– Не знаю. Это правда: я люблю тебя, Мариетт. Но какая непонятная ваша страна: в ней человек видит сны, даже когда не спит. Может быть, я уже улыбаюсь? – посмотри, Мариетт?
Аббат останавливается перед Хорре.
– А, старый приятель, здравствуй. Так-таки и не хочешь работать?
– Не хочу, – угрюмо цедит матрос.
– А по-своему хочешь? Вот этот человек, – гремит аббат, указывая на Хорре, – думает, что он безбожник. А он просто дурак, но понимает, что тоже молится Богу – но только задом наперед, как морской рак. И рыба молится Богу, дети мои, я сам это видел. Будешь в аду, старик, кланяйся папе. Ну, дети, становитесь поближе, да не скальте зубы – сейчас начну. Эй ты, Матиас – трубку можешь и не гасить, не все ли равно Богу, какой дым, ладан или табак – было бы честно. Ты что качаешь головою, женщина?
Женщина. У него контрабандный табак.
Молодой рыбак. Станет Бог смотреть на такие пустяки.
Аббат на мгновенье задумывается:
– Нет, погоди. А, пожалуй, контрабандный табак, это уже не так хорошо. Это уже второй сорт! Вот что, брось-ка пока трубку, Матиас, я потом это обдумаю. Теперь тихо, детки, совсем тихо: пусть Бог сперва на нас посмотрит.
Все стоят тихо и серьезно. Только немногие опустили головы – большинство смотрит вперед широко открытыми неподвижными глазами: точно и впрямь увидели они Бога в лазури небес, в безграничности морской, светлеющей дали. С ласковым ропотом приближается море – начался прилив.
– Боже мой, и всех этих людей! Не осуди нас, что молимся не по-латыни, а на родном языке, которому учила нас мать. Боже наш! Спаси нас от всяких страшилищ, от морских неведомых чудовищ; обереги нас от бурь и ураганов, от гроз и ненастий. Дай нам тихую погоду и ласковый ветер, ясное солнце и покойную волну. И вот еще, Господи, особенно просим тебя: не позволяй дьяволу близко подходит к изголовью, когда мы спим. Во сне мы беззащитны, Господи, и дьявол пугает нас до ужаса, терзает до содрогания, мучит до сердечной крови. И вот еще, Господи: у старого Рикке, которого Ты знаешь, начинает погасать Твой свет в очах и он уже не может плести сети…
Рикке часто утвердительно кивает головой:
– Не могу, нет!
– Так продли ему, Господи, Твой светлый день и скажи ночи, чтобы подождала. Так, Рикке?
– Так.
– И вот еще последнее, Господи, а больше не буду: у наших старух слезы не высыхают об умерших – так отними у них память, Господи, и дай им крепкое забвенье. Там и еще есть, Господи, кое-какие пустяки, но пусть молятся другие люди, кому настала очередь перед Твоим слухом. Аминь.
Молчание. Старый Дан дергает аббата за рукава, и что-то шепчет ему.
