Жак Одиберти - Антология современной французской драматургии
Смеются надо мной, смеются…
Пока мать Мустафы устремляется со сцены, весь хор повторяет.
ХОР.
Так сменяют друг друга наши звезды,
Женщины и мужчины, тела и вещи:
Исход наш неизбежен.
Слышится свист ветра; Лахдар последним усилием крепко вцепляется в дерево.
ЛАХДАР.
Не замечая моей зеленеющей виселицы…
Слишком много мужчин, слишком много женщин прошли здесь.
Печальное шествие, и сам покойник смотрит и считает отсутствующих.
Свет гаснет. Ветер свистит все сильнее. Это ветер смерти. Торговец со своей тележкой появляется на сцене, в слабом освещении. Лахдар и дерево погружаются в темноту.
ЛАХДАР.
Все казни смертные
Для того, кто добрался до сердцевины,
До сердцевины судьбы.
Одним дыханьем здесь мне подводится итог,
И мой язык, наконец-то предавший меня,
Вместе с водорослями накормит безграничный простор.
В этой точке я должен извергнуть все
Страдания, заботы, химеры, науки
И, подобно океану, изрыгнув, вернуть захваченное,
Не оставив в себе ни жемчужины, ни трупа.
И я должен признаться во всех грехах,
Если хочу пустым пуститься в дорогу
К другому краю судьбы,
Куда нет доступа ни трагическим маскам,
Ни толпе, ни прохожему,
На целомудренные высоты,
Где поцелуй множится, обращаясь в звезду,
Где грива начинается от пяты,
Где знание приходит, как вспышка, по первому зову,
А любовь — единственная ночь без памяти.
Темнота. Свет. Долгие удары гонга. Спящий у стены Торговец. Лахдар, прислонившийся к дереву.
Эй, соня!
ТОРГОВЕЦ(не подымая головы). Болтай сколько хочешь, мой мальчик. Я не верю ни в каких призраков. Можешь прятаться за деревьями. Я миновал возраст страха.
ЛАХДАР (сквозь зубы).
Как всегда, в момент признаний
Сцена кажется пустой.
Что поделать? Я сам соберу нашу ячейку.
Среди всех отсутствующих без уважительных причин только
Одно отсутствие все еще тяготит меня:
Моего отца, чье тело принесли завернутым в одеяло,
А я ожидал, что конец его будет иным — как в легендах и мечтах.
Однажды он загулял по кабакам в компании пьяниц и убийц. Все они волочились за одной иностранкой, очень красивой и образованной, такой красивой и неприступной, что друзья моего отца дрались всю ночь напролет, чтобы пробиться сквозь толпу и подобраться поближе к тому роскошному отелю, где любовник назначил ей свидание. Моего отца пожирали ярость и досада, он следовал по пятам за этой женщиной, чьи любовные похождения вызывали всеобщий интерес, но вынуждали держаться на почтительном расстоянии. В тот день он был жестоко ранен в лицо бритвой, которую какой-то старик бросил в него из окна, пока отец поджидал эту равнодушную куртизанку, и теперь густая горячая кровь била из него пульсирующей струей, попадая на бороды друзей. А из меня рвался душераздирающий крик — только так я мог выплеснуть стыд и отречься от бесконечных страстей отца, потому что я едва родился и кричал по утрам и вечерам, словно желая публично заклеймить этого недостойного человека. Он брал меня на руки, чтобы продемонстрировать предмету своей досады и ненависти — этой иностранке, которая появлялась в окне поздним вечером, когда я хотел спать и исходил ором из глубин отцовской страсти… Наконец она спустилась быстрым шагом, иностранка собственной персоной, явив свое нечистое лицо и жесты, за которыми толпа следила, как за диковинным ритуалом, женщина, от которой пахло незнакомыми духами, и обвила меня руками, и я вдыхал в себя аромат самой тяжелой и прекрасной из ее грудей (мне казалось, что у нее их много, в то время как у моей бедной матери было всего две), а мой отец, окруженный другими людьми, которые останавливались, привлеченные столь необычайным зрелищем, застыл перед иностранкой, с улыбкой ласкающей меня, и погрузился в молчание, которое наполняло меня угрызениями совести и ревностью, меня, шестилетнего ребенка, глубоко потрясенного отцовской страстью, меня, ставшего самым яростным соперником отца, хотя у меня еще не было всех зубов, меня, который так никогда и не смог смириться с тем, что иностранка исчезла, а моего отца принесли в одеяле, когда я играл на улице с Неджмой — Неджмой, дочерью иностранки, которую похитил мой отец.
Произнеся последние слова, Лахдар падает у испепеленного молнией дерева. Зажигается свет. Али, за которым бежит Неджма, лезет на апельсиновое дерево. Долгие удары гонга. Труп Лахдара постепенно исчезает в облаке падающих листьев. Али сидит верхом на вершине дерева и отпиливает сухую ветку, чтобы сделать из нее рогатку.
НЕДЖМА. Слезай оттуда! Давай слезай! Ну же, слезай. И дай мне этот нож.
АЛИ. Это папин нож. Это мой нож.
НЕДЖМА. У тебя все карманы набиты горькими апельсинами! Выбрось их. Я же тебе сто раз говорила, что эти апельсины ядовитые! Ну же, слезай.
Али не слезает. Он достает апельсины из карманов, вкладывает их в рогатку и целится в публику. В зал сыплется дождь апельсинов. Падает занавес и тоже становится мишенью для выстрелов из рогатки, в то время как хор вдалеке негромко повторяет: «Бойцы партии народа! Не покидайте своих убежищ». Темнота. Свет. Долгие удары гонга.
Занавес Перевод Риммы Генкиной Kateb Yacine LE CADAVRE ENCERCLÉ © Editions du Seuil, 1959
Копи
БАШНЯ ДЕФАНС
Декорация: интерьер квартиры в квартале Дефанс. Большие застекленные оконные проемы, кухня, двери, ведущие в ванную комнату, в гардеробную и на лестничную площадку.
АКТ ПЕРВЫЙ
(Жан и Люк)
ЖАН. Надо было мне покончить с собой в семнадцать лет. Сейчас уже слишком поздно.
ЛЮК. Почему в семнадцать?
ЖАН. Потому что в семнадцать у меня был револьвер, отец дал.
ЛЮК. Есть масса других способов покончить с собой. Попробуй передоз.
ЖАН. Ну нет, для меня самоубийство — это или револьвер, или вообще никак.
ЛЮК. Почему револьвер?
ЖАН. Потому что в семнадцать лет у меня был револьвер. А мне уже не семнадцать.
ЛЮК. Да какая разница!
ЖАН. Никакой, просто поговорить захотелось.
ЛЮК. Ну и говори сам с собой.
ЖАН. А ты?
ЛЮК. А что я? Я к тебе в слушатели не нанимался.
ЖАН. Ты хочешь сказать, что не нанимался в задницы для моей спермы.
ЛЮК. Слушай, заткнись, а? Про сперму завел… Тебе тут что, светский салон?
ЖАН. А ты что, чувствуешь себя в дворницкой?
ЛЮК. Пойду прогуляюсь по Тюильри.
ЖАН. Хочешь, поужинаем в «Семерке»?
ЛЮК. Не хочу.
ЖАН. Ну, я-то в Тюильри не пойду. В такую холодрыгу…
ЛЮК. А я, между прочим, тебя не звал.
ЖАН. Если не вернешься, позвони сказать, где ты.
ЛЮК. Может, ты к тому времени уже покончишь с собой. Где моя куртка?
ЖАН. В чистке.
ЛЮК. Я возьму твой плащ!
ЖАН. Тогда вернись вечером. Завтра он мне понадобится, я иду обедать к матери.
ЛЮК. Ладно, пойду прямо так!
ЖАН. Опять простудишься.
ЛЮК. А ты будешь за мной ухаживать?
ЖАН. Это глупо. Это действительно глупо.
ЛЮК. Да что на тебя сегодня нашло? Ты умолял меня не бросать тебя, хотя меня звали встречать Новый год к малышу Лоику, а там как пить дать клево. А теперь весь вечер только и делаешь, что ко мне цепляешься!
ЖАН. Мы уже девять месяцев не занимались любовью.
ЛЮК. Можешь дать мне пятьдесят франков?
ЖАН. Мы уже девять месяцев не занимались любовью.
ЛЮК. Хватит, Жан! Что я могу поделать?
ЖАН. Сегодня ровно девять месяцев, как мы не занимались любовью.
ЛЮК. Ой, не смеши меня! Что, по-твоему, нам праздновать? Рождение ребенка, который появился бы у нас, будь мы гетеросексуальной парой? О, Дафна!
