Николай Погодин - Поэма о топоре
Пока он говорит, кузнецы поднимают руки.
Евдоким. Проголосовано. Ударники сдали полумесячную зарплату заводу.
Лиза. Смотреть надо!
Евдоким. Куда?
Лиза. Точилка тоже голосовала.
Евдоким. Жена… Товарищи, в первый раз в жизни моя супруга не возражает против моего предложения.
Затемнение. Затем в полосе света один Давид.
Давид. Что такое? Ударники отдали заводу полумесячный заработок? Заводская пресса может отстать от массы?.. Зачем я стал редактором? Надо бежать! Надо догонять массу.
Затемнение. Мартеновский цех. Обычное движение работы, без слов. На первом плане Имагужа и Степан.
Имагужа. Больна рука. Самый старший палиц апока стучал.
Степан. Самый старший палец?.. «Самый большой палец» надо говорить. Ты, Имагужа, учись читать, писать… Математику подучи. Мастером будешь.
Имагужа. Плавка, благополучна кончим, на школа пойдем… Мастир, проба делать надо. Время пришел.
Степан. А?.. Время! Иди к печи. (Строго.) Смотри!
Имагужа. Пара глаз, пара дирка на нос. Каждым диркам смотрим. (Ушел.)
Степан (про себя). «Диркам смотрим»… Спал бы я теперь четыре года в лесу на сене.
Подходит директор.
Директор. Живой?
Степан. Живу.
Директор. Как проба?
Степан. Ничего не могу сказать… (Вдруг страстно.) Все, все, все — как, как, как?.. (В прежнем тоне.) Ну, чего высмотрите? Ну, разве я виноват?
Директор. Тебя учить надо, Степан. Химию ты плохо знаешь.
Явился Кваша.
Вот я говорю — ему химию подучить надо.
Кваша. Да, директор, ему — химию, тебе — грамматику, мне — технологию. Нас всех учили понемногу. А результат… Теперь жилами платим. (Степану.) А особенно это тебя касается. Шестнадцать плавок. Знаменский скрутился… Сгорают люди на глазах!
Директор. Я его вчера ночью увез. Осерчал.
Входит Знаменский.
Знаменский. Не осерчал. А протестую против террора.
Директор. Все на заводе.
Знаменский. А что я, дома на стену буду бросаться? Сегодня последняя проба. Привет! Сталевар, как? Медь сами засыпали?
Степан. Сам.
Знаменский. Сами сортировали?
Степан. Сам.
Знаменский. Печь охраняют?
Степан. Да.
Сверху сбежал Глеб Орестович.
Глеб Орестович. Ага, Петр Семенович уже здесь! Товарищ Знаменский — тоже. Прошу!.. Степан, что же вы здесь стоите? Берите пробу.
Директор. Уже?.. Ну-ка… Фу!..
В глубочайшем молчании действуют Имагужа и Степан. Оба в синих очках, в войлочных шляпах. Достают на стальных прутьях металл, бросают в ванны с водой. Присутствуют директор, Кваша, Знаменский. Глеб Орестович, рабочие. Кто-то привел Евдокима, притащили небольшую наковальню. Степан долго стоит у ванны. Вдруг схватил слиток и, перебрасывая его в руках, бросил под ноги Знаменскому. Из-за шума печи не слышно, что здесь говорят, но постепенно начинаешь понимать, что металл открыт. Слитки переходят из рук в руки. Знаменский пожал руку Степану. Степан дает знак рабочим выпускать металл.
С другой стороны выпускают металл. Огромным заревом пылают стены. Нержавеющая сталь открыта. Директор подал Евдокиму слитки. Тот положил их на наковальню. Легко начинает проковывать. Один-два удара молотом. Вдруг бросил молот. Собрал в горсть мелкие осколки.
Евдоким. Она рассыпается, как хрусталь.
Ударил директор по слитку. Отшвырнул молот. Знаменский, пошатываясь, теряя какие-то записи, собирает в пригоршню осколки. Он идет, ничего не видя. За ним уходят все.
Все ушли, точно отступились от Степана. Он, тяжело шагая, подтащил табуретку, собрал на полу слитки, сел, глядит на них. Задрожали плечи, глухо зарыдал. Имагужа подошел к нему, присел на корточки, заглянул в лицо, бросил шляпу, вскочил и, закрывши рукою глаза, ушел. Тихо вокруг. Прибежала Анка.
Анка. Степка! Степашка!.. У-у-у, какая обида!.. Степка, не смей! Искусай руки, выкрути пальцы… не смей!
Степан (очнувшись, вытер кулаком глаза, глядит на руки). Я плачу? Не может быть!
ЗАНАВЕСДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
ЭПИЗОД ПЯТЫЙ
Комната Глеба Орестовича. Ночь. Явилась Екатерина Петровна.
Екатерина Петровна. Глеб, Глебка!.. Никакого Глеба здесь нет. Он на заводе. Он открывает четвертый благородный металл. Я не вижу… То есть, чего же я не вижу? Не вижу. Я не вижу личной жизни. «Как стебель, как сухой стебель, она упала на костер и сгорела». Да-с!.. Я устрою ему драму. (Мечется по комнате. Увидала — на стене висят четыре мужских головных убора. Разозлилась.) Шляпа! (Бросила в угол через комнату.) Это он носил шляпу? Инженер! (Взяла форменную фуражку.) Усики… и пенсне!.. (Бросила.) Шапка. Благопристойный муж с трубкой!(Сделала то же и взяла грязную кепку.) Советский инженер, термист-практик… Я должна быть острой, как стекло. Жечь и резать! И тогда сто тысяч будут у меня шелестеть в руках, как японские веера. Я должна сделать нечто сверхъестественное, чтобы оно потрясло его, чтобы он плакал, грыз углы стола и выл, выл, выл… У-у-у, я сделаю!.. (Села за стол, пишет.)
Глухой переулок. Газовый фонарь. Рудаков и Гипс.
Гипс. То есть… я сегодня беседовал с богом, и бог сказал мне: мистер Гипс, уезжайте отсюда как можно скорее, иначе ваша верная жена будет выходить плакать на Темзу, как Ярославна в Большом театре. Мы с вами — опера. Опера.
Рудаков. Поймите вы! Я предаю, слышите, я предаю вот этот город, кусок моего отечества.
Гипс. «Предаю» — это лирика. Давайте говорить сухим языком деловых людей. В какой стадии?
Рудаков. В той же.
Гипс. О чем позволите информировать правление?
Рудаков. Вы не знаете советской системы. Если сопротивление оказывает ведущая часть предприятия, если эта ведущая часть мобилизует рабочих, то тут мы нуль. Это уже не лирика. Дирекция со мной формально соглашается, но я же вижу, что это значит. Они протоколируют все заседания, они требуют письменных распоряжений — и все это подбирают. Это значит, что меня могут раскрыть, когда факты разойдутся с документами. Вот вам сухой язык, сэр.
Гипс. Что же вы предлагаете?
Рудаков. Я страшусь! Я сдаюсь дирекции. Я — за реконструкцию. Иначе уже нельзя. Но кредиты я закрыл. Понятно? Конечно, это чепуха! Реконструкцию могут сорвать инженеры. Только.
Гипс. Покупайте.
Рудаков. Кого?
Гипс. Я, например, нашел кого. О, какой у меня выработался слух! Мембрана… Я пошел, я гулял, пою… Гуд-бай!
Идет Глеб Орестович, поровнялся с фонарем, остановился, вглядывается в огонь. Гипс, бормоча ругательства, скрылся. Рудаков слушает.
Глеб Орестович. Что-то там толкует мне Евдоким?.. Нагрев, разогрев…
Рудаков. Глеб… температура сто двадцать…
Глеб Орестович. …восемь. Степашка, друг! Ты же умница, подлец!..
Рудаков. Глеб, ты выпил?
Глеб Орестович. Мы сейчас проверим. (Резко повернулся, идет.)
Рудаков. Гражданин лунатик!
Глеб Орестович. Что? (Остановился.)
Рудаков. У тебя у самого какая температура? Сто сорок восемь?
Глеб Орестович. А-а, ты… Не понимаю, чего ты шатаешься по ночам! У тебя бессонница?
Рудаков. А ты чего шатаешься по ночам? Влюбился?
Глеб Орестович. У нас, брат, разные дела.
Рудаков. Именно, брат.
Глеб Орестович. Да, брат, все-таки побегу сейчас в лабораторию на завод. Надо.
Рудаков. Позволь, лунатик, ты откуда брел-то?
Глеб Орестович. С завода.
Рудаков. И опять…
Глеб Орестович. На завод. Рудаков, некогда, право!
Рудаков. Слушай, Орестович, брось-ка ты сейчас свой завод, выкинь на время из головы термические процессы, я имею для тебя разговор поважней твоих дел. Серьезно, милый… (Берет под руку.) Пойдем ко мне, поужинаем, и за стаканом вина…
Глеб Орестович. Оставь меня, Рудаков! Оставь лучше! А? Ты прости… Ты Кате вдолбил в голову какие-то сумасшедшие мысли. Не знаю, через тебя или через кого-то другого она встретилась с какими-то авантюристами… иностранцами…
