Триптих - Фриш Макс
Барон. Пояс стал, кажется, слишком узок. (Отбрасывает его.) Мне стал ведом женский голос, исполненный такой нежности, которой я никогда не знал… да.
Писарь. На этом мы остановились.
Барон. Хорошо… Ввиду таких обстоятельств… Изволь писать: ввиду таких обстоятельств я считаю себя вправе дать волю моей тоске, которую убивал, глушил, хоронил в течение многих лет, чтобы она не испугала тебя, Эльвира.
Писарь. «… испугала тебя, Эльвира».
Барон (ходивший по комнате во время диктовки, останавливается. Непонятно, для кого он говорит — для себя или для Эльвиры). Еще раз море… Понимаешь, что это значит? Еще раз безбрежная ширь возможностей. Не знать, что принесет тебе следующий миг, слово, за которым устремляешься на другой край света, корабль, случай, разговор в кабаке и кто-то произносит: Гавайи! А когда просыпаешься, плещут волны, и ничего вокруг, кроме неба, кроме моря, на котором где-то там повисли континенты. Я их люблю, я думаю о них в светлые часы одиночества, они всегда далеко отсюда, они на том созвездии, что сверкает дрожащим алмазом в ночи…
Писарь. Не так быстро, ваша милость…
Барон. Поговорив с пришельцем, как остро почувствовал я опять нашу бренность! Бездна времени перед нами, и такая же бездна времени за нами, и темная, неуловимая сущность вещей, природы, пустота Бога, бурлящего в вулканах, испаряющегося на море, цветущего в джунглях, увядающего, гниющего, превращающегося в уголь и вновь цветущего, Бога, у которого не хватает глаз окинуть взором все свои бесконечные весны! Мы же — его единственная надежда на то, что он будет узрим, отражен в блеске бренного человечьего глаза, мы — этот невероятный миг, называемый человечеством, мы — частный случай одного из медленно остывающих звездных образований… И я, я сам — искра этого вселенского мига: чувствовать это, знать это, жить этим…
Писарь. Медленнее, медленнее!
Барон. Эльвира, я хочу снова жить, мочь, плакать, смеяться, любить, испытывать трепет в душной ночи, ликовать. Мы уже не помним, как это было, — ведь то были мгновения, рассыпанные по годам. Я хочу снова почувствовать, какое это счастье — жить на полном дыхании, пока нас навсегда не засыпало снегом.
Возвращается слуга.
Слуга. Сани готовы, ваша милость. (Снова уходит.)
Барон. На чем мы остановились?
Писарь. «Ввиду таких обстоятельств» и так далее до слов «испугала тебя, Эльвира».
Барон. Пока нас навсегда не засыпало снегом. (Уходит прежде, чем писарь кончает писать.)
Писарь. «…Пока нас навсегда не засыпало снегом». (Посыпает письмо песком.) Вот оно как… Проклятый певец! Слоняется по дому, щелкает орехи, смотрит картины, лицемер проклятый, а тем временем разгуливает с нашей госпожей по океанам сна… вновь увозит ее на корабле воспоминаний…
В дверях стоит Пелегрин, он щелкает орехи, которые достает из карманов брюк, и жует их.
Пелегрин. На улице все еще идет снег.
Писарь. Вот тебе на! А я только что проклинал вас, да-да, именно вас!
Пелегрин. За что же?
Писарь. Да знаете ли вы, что натворили этой ночью?
Пелегрин. Я? Что же?
Писарь. Вы, бродячий певец, призрак, да как вы посмели? По вашей милости меня разбудили среди ночи… Что вы потеряли, хотел бы я знать, да, что вы потеряли в снах замужней женщины?
Пелегрин. Я?
Писарь. Вы даже не краснеете…
Пелегрин. Я ничего не знаю. (Щелкает орехи.) Замечательные у вас тут орехи!
Писарь (собирает бумаги). Мы в курсе дела! Вот письмо! Среди ночи… Вы что думаете, вам можно перевертывать время вверх дном? У нас в доме порядок — главное, ясно? Что прошло, то прошло. Вчера, сегодня, завтра! Вы же листаете в годах то вперед, то назад, это просто свинство!
Пелегрин. Не понимаю, почему вы сердитесь?
Писарь. Подождите только, вот проснется госпожа, уж она-то вас не поблагодарит, уж она-то вам все скажет…
Звон колокольчиков вдали.
Вот, слышите? Он уезжает, среди ночи — раз, два, и был таков…
Пелегрин. Кто?
Писарь. Барон.
Пелегрин. Куда?..
Некоторое время слышится серебряный звон колокольчиков, постепенно он затихает.
На улице все еще идет снег. От него растут сугробы тишины — все выше и выше. Снег засыпает лес, крыши, дороги, ветви, столбы, и растет тишина, и нет ничего, кроме тишины и снега. Куда ни посмотришь — везде снег. Даже на сосульках. Снег падает и на ручей, и скоро все смолкнет.
Писарь. Пойду спать.
Пелегрин. Спите.
Писарь. А вы почему не идете спать?
Пелегрин. Жду.
Писарь. Нашу госпожу?
Пелегрин. Не мешайте ей спать, не будите ее.
Писарь уходит.
(Стоит у окна.) Мне кажется, я не проживу долго… Через несколько часов наступит рассвет.
На Санта-Крусе.
Педро. Санта-Крус… Агавы, пальмы, мечети, мачты, море. По временам шум из порта, обрывки песен неизвестно откуда… А вот и кабак Санта-Круса, такой, каким он мог быть семнадцать лет назад. Все так же пахнет рыбой. Внизу, у мола, где наш корабль бросил якорь, на зеленой, как бутылка, воде плавают арбузные корки и, должно быть, переливающиеся всеми цветами радуги пятна мазута. Ну и так далее. И тогда, я думаю, был такой же день — белый, как мел, а тени черные, как тушь. Сверху — кусок неба, разумеется, безоблачного. Названий птиц я не знаю. Иногда среди неумолчного пения бряцание цепей… Вот как будто и все — Санта-Крус, каким он остается в памяти. Да, еще негр!
Появляется негр, торговец устрицами.
Негр. Эй, эй! Эй, эй!
Педро. Он простецкий малый и этим мне нравится.
Негр. Что я вижу!
Педро. Хотя он и негодяй. Это он украл серебряный амулет, когда Пелегрин затеял с ним перепалку. Почему Пелегрин это сделал? Посмотрим…
Негр. Почему ты закован?
Педро. Потому.
Негр. Я хотел сказать — свежие устрицы, мой господин! Как же ты будешь есть устрицы, если ты закован? С тобой бизнес не сделаешь, говорят, ты поэт! (Ухмыляется, потом уходит.)
Педро. Люблю его за простоватость. Он верит в Господа Бога, как мы его научили. Нужно поступать справедливо. Но что такое справедливость? Возможен такой случай, когда справедливость исключена. Как тогда, в нашей истории, как вообще часто бывает между мужчиной и женщиной. Что бы они ни делали, Эльвира и Пелегрин, все принесет им страдания. Чем они заслужили подобную участь? Тем, что любят друг друга, мужчина и женщина, которых Бог создал друг для друга, чтобы дать им вину друг перед другом. Так устроен мир Господа, которого мы называем «праведным Богом», ибо он смилуется над нами — после всего…
Появляются Эльвира и Пелегрин.
Пелегрин. Здесь тень.
Эльвира. Не могу больше.
Пелегрин. Не понимаю, почему ты плачешь? И дня не проходит без слез. Да кто тебе сказал, что тебя хотят оставить? Кто тебя хочет оставить, скажи?
Эльвира. Ты.
Пелегрин. Как ты можешь так говорить!
Эльвира. Ты оставишь меня, если отправишься дальше.
Пелегрин. Никуда я не отправлюсь — без тебя!
Эльвира. Пелегрин! Я никуда больше не поеду.
Педро (сидит на авансцене). Это старая песня. Они любили друг друга — это правда, и они расстались друг с другом — тоже правда. Бессмыслица. Этому можно верить или не верить, но это правда. Наступает час, когда выхода пет.
Эльвира садится.
Пелегрин (стоит перед ней). И теперь ты, верно, думаешь, что я подлец? Что вот я отведу тебя в этот кабак и исчезну, подниму якорь и оставлю тебя здесь? Среди матросов и негров? Ты думаешь? Что я такой же, как все, вор и разбойник, для которого ты — стакан вина, не больше, выпил и бросил, разбив вдребезги… (Педро.) Где наши люди, Педро? Пусть поторопятся. Пусть крикнут нам, как только корабль будет готов.
Педро. Я скажу тогда.
Пелегрин. Почему ты закован? Опять?
Педро. Глупая шутка. Я рассказываю им историю, они видят, что она правдива, и освобождают меня. Но тем временем история развивается дальше, изменяется, я говорю им об этом, но они еще не видят этого и не верят мне и снова надевают на меня кандалы.
