Триптих - Фриш Макс

Эльвира. Он был прав.

Пелегрин. «Она помолвлена, — сказал он, и гордость, о, какая гордость скривила его губы, — с одним аристократом, с бароном!»

Эльвира. В самом деле, Пелегрин…

Пелегрин. В самом деле: уже тринадцать недель я мчусь к тебе.

Раздаются неразборчивые крики.

Эльвира. Что это?

Пелегрин. Они распутали паруса. Четкая работа. Держу пари — как только исчезнет луна, появится ветер! А завтра, когда ты проснешься, будет утро, полное ликующего солнца, утро, полное лазури и ветра, утро без берегов, без границ…

Эльвира. Я знаю, Пелегрин, каким оно будет, — ведь оно уже было.

Малаец вносит корзину с фруктами, живописную, как на полотнах Тициана.

Боже мой, Боже мой!

Пелегрин. Я считаю, нам не стоит скучать до наступления утра. Люблю фрукты! Они учат меня благочестию. Фрукты, по-моему, удались Господу, как ничто… Спасибо, Егу!

Малаец уходит.

Люблю малого. Он ходит, словно не касаясь пола, взгляд у него печальный, как у зверя, голос — бархатный, особенно когда он смеется… (Поднимает бокал, чтобы чокнуться.) За наше здоровье!

Эльвира. Я не буду пить.

Пелегрин. Вино превосходное. Нужно отдать должное французам…

Эльвира. Никогда больше, Пелегрин, никогда!

Пелегрин. Почему же? (Поднимает бокал.) Чокнемся, пока оно не пролилось!

Эльвира не шевелится.

В такую ночь опаснее пренебрегать вином, чем его пить.

Эльвира. Как это?

Пелегрин. Мне может показаться, что девушка чего-то боится. Но чего, буду думать я, чего? Мужчину это может натолкнуть на отчаянные мысли, а потом, в конце концов, раз ты все не пьешь, мужчина подумает, что те же мысли и у тебя в голове.

Эльвира берет бокал.

За наше здоровье! (Пьет.)

Эльвира (смотрит в бокал). Почему мне все это снится? И часто. Я точно знаю, потом ты меня бросишь, ты поведешь себя, как подлец. Я знаю, потому что все это уже было. Много лет тому назад. И все это прошло, прошло навсегда, и все-таки никак не кончится. Потом я выйду замуж за барона. Даже смешно, как мне все это знакомо, до мелочей — я лежу в спальне нашего замка, а он, добрый, славный, поднимается по лестнице, входит, смотрит на мое лицо, объятое сном, — в эту самую минуту!..

Входит матрос, несущий вахту.

Матрос. Господин капитан!

Пелегрин. Что тебе нужно, собака?

Матрос. Там корвет!

Пелегрин. Где?

Матрос. Сзади по борту.

Пелегрин. Ну и что же?

Матрос. Мы без флага, они приняли нас за пиратов…

Пелегрин. Может быть.

Матрос. Они обстреляют нас, едва рассветет.

Эльвира. Обстреляют?

Пелегрин (опорожнив бокал и выбросив его за борт). Разумеется, они нас обстреляют. Порядок прежде всего. Чего ж им еще делать на этой земле… Поднять всех по тревоге, расставить по местам! Я сам буду на мостике, если дойдет до дела!

Матрос. Слушаюсь. (Уходит.)

Пелегрин. Пойдем в каюту, Эльвира. Да поможет нам луна тем, что спрячется в тучах. Нам не впервой уходить от них!

Эльвира. Я не пойду в каюту, Пелегрин.

Пелегрин. Но почему?

Эльвира. Никогда больше, Пелегрин, никогда!

Пелегрин. Что это значит? Я не понимаю…

Эльвира. Я не пойду в каюту! Ни за что на свете!

Пелегрин. Там лучше всего, поверь мне, всего спокойнее. Там ты найдешь ложе, единственное на всем корабле, а когда все будет позади, я разбужу тебя!

Эльвира. А потом?

Пелегрин. Здесь может быть опасно. Тебе не место на палубе! Я ведь знаю этих идиотов, пристроившихся по нашему курсу, — они свирепо завидуют чужой жизни, потому что у них нет своей собственной…

Эльвира стоит неподвижно.

Почему ты так пристально смотришь на меня?

Эльвира. Я снова верю тебе, как тогда.

Пелегрин. Веришь чему?

Эльвира. Потом, когда я вспоминала об этой ночи, мне всегда казалось, что то была хитрость с твоей стороны, коварный план — эта каюта и все — самый что ни на есть подлый расчет.

Пелегрин. Нам нужно уйти, Эльвира, заклинаю тебя!

Эльвира. О Пелегрин…

Пелегрин. В каюте ты будешь надежно укрыта. И одна.

Эльвира. Я ведь знаю, Пелегрин, что было в каюте семнадцать лет назад, когда кончилась стрельба… (Вскрикивает.) Боже мой! Что это за человек лежит здесь в оковах?

Педро. Это я.

Пелегрин. Педро?

Педро. Что поделать, господин, они опять заковали меня!

Эльвира. Великий Боже, нас подслушали…

Пелегрин. Это всего лишь поэт, которому никто не поверит, если он станет болтать… Пойдем, Эльвира, пойдем! Спустимся в каюту, там ты будешь надежно укрыта.

Слышен пушечный выстрел.

А, они загромыхали уже, эти кретины на страже порядка.

Эльвира (падает в его объятия). Почему, почему мне все еще снится это?

Пелегрин уносит ее в каюту.

Педро. А барон ничегошеньки не видит — на лбу своей спящей жены…

В замке.

За столом опять сидит писарь. На полу — чемоданы. Около них — слуга.

Писарь. Уже заполночь.

Слуга. Не знаю, что и подумать…

Писарь. Семнадцать лет я на службе, и никогда никаких капризов, никаких причуд. Все шло своим чередом — свободный вечер, ночной сон, человеческое достоинство. Вчера еще, когда я сидел за этим столом, я мог об заклад побиться, что наш барон человек разумный, порядочный, умеющий ценить такого писаря, как я. Сколько раз я говорил ему: если понадобится, ваша милость, я буду работать и ночью — и можно было не опасаться, что он злоупотребит моим рвением.

Слуга. Тсс! (Прислушивается.) Это бродячий певец.

Писарь. И он тоже еще не спит?

Слуга. Я его встретил, когда тащил чемоданы из кладовки. Хотел показать ему его комнату, но он поблагодарил и отказался, сказал, что не хочет спать, ему жаль времени, он собирается посмотреть картины.

Писарь. Вот баранья голова. (Зевает.) Слуга. Знаете, что я думаю?

Писарь. Велели писать письмо, это среди ночи-то.

Слуга. Во всем виноват этот бродяга. Я так думаю. Все началось с того, что у госпожи заболел живот. Потом они пили до самой ночи, барон и он. Кололи орехи — там целая гора шелухи! — и все пили!..

Писарь. Я замерз как собака.

Слуга. Разве может человек, у которого замок, жена, ребенок, просто так взять и уехать? Послезавтра праздник, придут арендаторы, кто будет говорить с ними? Пусть мне ответят — кто? А что будет с быками? И кто будет платить нам жалованье? Не верю, чтобы барон мог уехать так просто, как будто в мире он один.

Писарь. А если его охватила тоска, которая сильнее, чем два быка?

Слуга. Вы рассуждаете, как холостяк. А что может знать о мире холостяк, даже если он объехал весь мир!..

Писарь. Хватит болтать, Килиан. Зевота берет.

Слуга. Ничего холостяк не знает о мире, ничего…

Писарь. Завтра я тебе отвечу.

Слуга. Никогда не поверю, чтобы барон мог вот так взять да и сделать, что ему в голову придет.

Писарь. Он чуть было в домашнем халате не уехал. Я ему об этом сказал. Верно, говорит, сейчас ведь зима, здесь всегда зима!

Слуга. Ну, это он преувеличил…

Писарь. Пошел переодеваться. Сказал, что хочет снова надеть куртку, которую носил в молодости…

Слуга. Что, что он хочет надеть?

Писарь. Куртку, которую носил в молодости. Потому так долго и возится, наверное, никак найти не может…

Слуга. Ничего не понимаю.

Писарь. Друг мой, есть вещи, которые происходят вовсе не для того, чтобы их понимали. И все-таки они происходят. Это называется безумием…

Слуга. Тсс, тихо!

Входит барон в куртке, которую он носил в молодости.

Барон. Сани готовы?

Слуга. Разумеется, ваша милость.

Барон. Чемоданы погружены?

Слуга. Ваша милость приказали…

Барон. Килиан…

Слуга. Да?

Барон. Говори тихо. Чтобы никто не проснулся. Ночь ведь. Госпожа спит. И видит сны…

Слуга выносит чемоданы.

На чем мы остановились?

Писарь. «Супруге моей, в час отъезда, который нельзя отложить, ибо мне стала близкой мысль о краткости нашего бытия: — Дорогая Эльвира, поскольку ты не знаешь, что мне все известно, и поскольку я в свою очередь не знаю, где ты витаешь в эту ночь, в то время как внешне ты почиваешь наверху, в нашей спальне, как все эти годы, — витаешь там, куда умчал тебя незнакомец, чье имя трижды слетело с твоих уст, я пишу тебе это письмо. Я оставлю его на столе, где ты найдешь его утром, если спустишься, как все эти годы, к завтраку, как будто ничего не случилось, и обнаружишь, что ты одна, о чем я искренне сожалею. В эту ночь, когда я стоял подле тебя, Эльвира, мне стал ведом женский голос, исполненный такой нежности, которой я никогда не знал…»