Александра Бруштейн - Голубое и розовое
Женя. Да нет, какое же это несчастье? Ну, посадили на одну ночь…
Шапиро. Посадили? Блюму — в тюрьму? Куксес, я не понимаю…
Куксес. Барышня, не говорите с ним, как по-французски! Кого посадили? Куда посадили?
Женя. Мопся — знаете, наша классная дама — за что-то взъелась на Блюму и наказала: посадила на всю ночь в актовом зале под царским портретом… Это что! У нас прежде хуже наказывали: сажали на всю ночь не в актовом зале, а в домовой церкви… Я один раз так сидела: холодно, направо на стене — ангел-блондин, налево — ангел-брюнет… Вот когда я страху натерпелась! (Смеется.)
Шапиро. И Блюма там сидит одна? В темноте?
Женя. Я вам сейчас скажу, только это ужасный секрет! Ужасный! (Смотрит на Куксеса.)
Куксес. Вы меня, барышня, не бойтесь! (Зажмурил глаза, заткнул уши.) Я глухой, я слепой и тэпэ…
Шапиро. А самое главное — он друг! При нем можно говорить все…
Женя. Хорошо, я скажу: Нянька спрячет Блюму у себя.
Шапиро. Нянька? Какая нянька?
Женя. То есть его фамилия Грищук, а Нянькой это я его зову. Он был денщик у моего дедушки, он меня вырастил… Когда дедушка умер — дедушка был полковой врач, — меня отдали в гимназию, и Нянька тоже туда поступил — сторожем…
Шапиро. Значит, этот… этот господин Нянькин — он Блюме поможет?
Женя. Конечно! Он всегда так делает. Когда Мопся уйдет к себе в комнату спать, Нянька потихоньку приведет Блюму к себе под лестницу, она пробудет у него до утра, а на рассвете он отведет ее обратно в актовый зал и опять запрет дверь…
Шапиро (с облегчением). Ой, дай бог ему здоровья, этому господину Нянькину! И вам тоже, барышня, за то, что вы прибежали сказать… Шутка сказать, ночью, потихоньку!.. Но за что же Блюму наказали? Ведь она вежливая девочка! Так за что?
Женя. А ни за что! Мопся — жаба проклятая, вот и все!
Шапиро. Ох, не надо так говорить! Не надо! Вы скажете, другая скажет, а Блюма за вами повторит… Вам ничего, а Блюму исключат из гимназии… Что тогда?
Женя. Ну, вы отдадите ее в институт.
Шапиро (жалостливо улыбаясь Жениной наивности). Вы слышите, Куксес? Барышня, дай бог ей здоровья, учит меня: если я останусь без куска хлеба, чтобы я пирожные кушал!..
Куксес. Она же не может понимать, Шапиро… Откуда ей?
Шапиро. Барышня, а у вас в классе таких, как Блюма, евреек много?
Женя (припоминая). У нас в классе? У нас есть еще Роза Зильберквейт…
Шапиро. Да. У ее отца самый большой магазин в городе. На рождество и на пасху он посылает вашему директору корзину вина… Я могу послать вашему директору только корзину, извините, с моими болячками — бо-о-оль-шую корзину! — но этого ведь нельзя подать на стол!.. Ну, а как Блюма попала в вашу гимназию, про это вы знаете, барышня?
Женя. Нет. Блюма мне не говорила…
Шапиро. Она так могла попасть туда, как я к царю на свадьбу! Сын мой Ионя — он наборщик в типографии, — он обучил Блюму грамоте. Соседский студент, спасибо ему, уроки ей даром давал… Ну и что делает бог? Дочке генерала Сергиевского — генерала от инфантерии! — привозят с Парижа куклу, что другой такой куклы на свете нет! Кукла закрывает глаза, она открывает глаза, потянешь за веревочку — она пищит: «Папа!» Потянешь за другую — она плачет: «Мама!» Проходит неделя, и у этой замечательной куклы глаза проваливаются в живот! И обрываются обе веревочки — ни тебе «папы», ни тебе «мамы»! И, конечно, горничная прибегает за мной… Кто лечит игрушки? Я лечу игрушки…
Куксес (который все время жаждал вставить слово, показывает Жене на принесенную им вывеску). «Клиника для игрушек» — видите? Это он — клиника для игрушек!
Шапиро (продолжает рассказ). Я вхожу в генеральскую квартиру — и у меня голова идет кругом! Золотая мебель! Зеркала! Ковров столько, что некуда ногу поставить… А на полу лежит девочка, и она, извините, топочет ножками, как четыре солдата! «Моя кукла проглотила глаза! Моя кукла ничего не говорит!» И сам генерал Сергиевский — генерал от инфантерии! — держит эту несчастную куклу и трясет над ней бородой. А что он может поделать? Я могу командовать солдатами? Нет, я не могу командовать солдатами. Ну, и генерал тоже не умеет делать мое дело… Верно, барышня?
Женя. Ну, а дальше что?
Шапиро. Дальше? Я просидел над этой куклой целую ночь — вот здесь я сидел — и плакал: я ничего не мог придумать! Понимаете, надо было, чтобы кукла опять заморгала глазами и опять сказала: «Мама, папа».
Женя (в волнении). А вы этого не могли?
Шапиро. Я мог. Кукла не могла, вот беда…
Куксес (снова врываясь в рассказ). Но он все-таки починил эту куклу, чтоб она сгорела! И генерал Сергиевский сказал ему: «Проси чего хочешь — я все сделаю!»
Шапиро. Да. И вот как Блюма попала к вам в гимназию!.. Так вы понимаете, барышня, что было бы, если бы ее оттудова исключили?
Снова дребезжит звонок над дверью. С улицы входит Янка. Ему лет шестнадцать. У него веселое, открытое белорусское лицо — синие глаза словно заблудились в копне волос, светлых, как спелый овес. В этих глазах — часто смешинка, на губах — часто улыбка, беззлобная, подкупающая.
(Бросаясь к нему.) Янка!
Янка. Вечер добрый, дзядзечку…
Шапиро (волнуясь). Янка… А где Ионя?
Янка. Вы, дзядзечку, не хвилюйтеся… Ионька зараз прийде… Ось побачите сами, прийде!
Шапиро. А где вы с ним пропадали целый день?
Янка (с гордостью). Так у нас же ж забастовка, дзядзечку! Днем бросили работу, пойшли по другим фабрикам: товарыщей с работы снимать! Во дворе конфетной фабрики Кушнарева митинг собрался — у-у-у-у-у! Людей было богато! Речи говорили, и товарищ с Петербургу речь говорил… Кабы вы, дзядзечку, слыхали, что ён говорил, той товарищ с Петербургу, — фа! (Даже зажмурился от восторга.)
Куксес. И полиция не мешала?
Янка. А ну як же ж! И полиция и казаки — усе понабегли. И конных богато было! Як наехали яны на нас, як ощерились, бачим, над нами конячьи морды — ух! А мы с Ионькой того товарища с Петербургу через дыру в заборе вывели — и не заарештовала его полиция! Ось як! (Радостно смеется.)
Шапиро. Янка, а где же все-таки Ионя?
Янка. Ен того товарища с Петербургу сюда ведёть, до вас. Сховать его надо…
С улицы входит Ионя, юноша одних лет с Янкой. Темные глаза, такие же как у Блюмы, до краев налиты пережитыми за этот день болью и гневом. Козырек его фуражки наполовину оторван и так же, как и сама фуражка, расколот пополам, словно разрезан ножом.
Шапиро. Ионя… Ох, Ионя, как хорошо, что ты пришел!..
Ионя молча идет в угол, наливает себе воды, жадно пьет.
Янка (отнимая у него кружку). Не пей, Ионька, одним замахом — застудишься…
Шапиро (вдруг заметив). Ионя, а фуражка? Что это с твоей фуражкой?
Ионя (негромко). Казак…
Шапиро. Что — казак?
Ионя. Нагайкой…
Шапиро (схватив его за руку). Тебя били?
Ионя. Что — меня!.. Что — фуражку!.. Они людей конями топтали! Они женщин хлестали нагайками! (На миг приникает головой к плечу отца, — становится видно, что он, как и Янка, еще совсем мальчишка.)
Янка (хлопая его по плечу). Ну, Ионька, не бабься!..
Шапиро (гладя Ионю по волосам). Сын мой, сын… Тебя бьют — тебе больно. Других бьют — тебе еще больнее… Куксес, вы не знаете, откуда у меня взялся барин с такой нежной кожей?
Ионя (овладев собой). Но это им так не пройдет! Это я тебе говорю, папа, и вам, Куксес: это им так не пройдет! Завтра будет такая демонстрация, что даже они поймут: конец им, проклятым!
Куксес. Знаете что? Надо запереть входную дверь. Десятый час — больше ждать некого! (Двинулся к двери.)
Ионя. Нет, подождите! Сейчас придет еще один человек, тогда и запрем.
Шапиро. Кто придет?
Янка. Товарыщ Иван Паулович. С Петербургу. Я ж вам, дзядзечку, говорил…
Шапиро. Садитесь, хлопчики! Вы, наверно, голодные… Куксес, там, в шкапчике, еда. А я согрею чай…
Женя (быстро, по-женски деловито открывает шкафчик, говорит с оттенком недоумения). Здесь только хлеб.
