Жан Жироду - Ундина
Рыцарь. А разве твои пресловутые акулы срастаются?
Ундина. Ты прав, нет. Но ведь они не бывают в человеческом мире. Нас свяжет в талии пояс из живой плоти. Я уже все обдумала. Он будет гибкий, не помешает нам обниматься.
Рыцарь. А как же война, малютка Ундина?
Ундина. Вот именно. На войне я буду с тобой. Мы будем всадником о двух головах. Враг обратится в бегство. Мы прославимся. Я его позову, хорошо?
Рыцарь. А смерть?
Ундина. Вот именно. Пояс нельзя будет развязать. Я все предусмотрела; увидишь, какая я буду скромная. Я заткну уши, зажмурю глаза. Ты и не заметишь, что я с тобой срослась… Позвать его?
Рыцарь. Нет. Сперва попробуем просто так, Ундина. Потом посмотрим… За сегодняшнюю ночь ты не боишься?
Ундина. Боюсь. Ты не веришь, а я вижу, что ты думаешь… Конечно, думаешь ты, — она права, я стану сжимать ее в объятиях день и ночь, но время от времени буду оставлять ее только на минутку, чтобы глотнуть свежего воздуха, поиграть в кости…
Рыцарь. Чтобы взглянуть на своего коня…
Ундина. Шути, шути! Я уверена, что ты будешь ждать, пока я засну, чтобы сбегать взглянуть на своего коня… Когда этот ангелок уснет, — скажешь ты себе, — этот ангелок, которого я ни за что на свете не покину на самую короткую минутку, я выйду на добрую долгую минуту и погляжу на своего коня!.. Не дождаться тебе, чтобы я уснула… Спать будешь ты сам…
Рыцарь. Сомневаюсь, Ундина, милочка… Счастье не даст мне спать всю ночь… Впрочем, мне и в самом деле надо сходить поглядеть на коня. Не только потому, что на заре мы уедем… Но и потому, что я все ему рассказываю.
Ундина. Ах, так? Прекрасно!
Рыцарь. Что ты делаешь?
Ундина. На эту ночь я сама изготовлю пояс. Тебе не помешает, если я обвяжу нас этим ремнем?
Рыцарь. Нет, милая…
Ундина. И этой цепью?
Рыцарь. Нет, милая.
Ундина. И этой сетью?.. Ты скинешь ее, когда я засну. Видишь, я уже зеваю… Спокойной ночи, мой любимый.
Рыцарь. Согласен… Но еще никогда в этом мире мужчина и женщина не бывали так тесно связаны друг с другом.
Ундина вдруг выпрямляется.
Ундина. О, да! Ну, а теперь спи!
Движением рук она навевает на рыцаря дремоту.
Тот снова падает и засыпает.
Русалка. Прощай, Ундина.
Ундина. Эй, ты, позаботься о двух сотнях раненых семг и займись рыбьей молодью. Рано утром проведи двойной косяк под морским водопадом, а в полдень под саргассами. Остерегайся реки, именуемой Рейном. Она для них слишком грузно течет.
Другая русалка. Прощай, Ундина…
Ундина. А ты будешь вместо меня сторожить жемчуга. Найдешь их все в зале гротов… Я сложила их в узор, пусть так и останутся на несколько дней. Тебе это ничего не скажет. Надо уметь читать… Это мое имя…
Водяной царь. В последний раз говорю: не предавай нас! Не ходи к людям!
Ундина. Я иду к одному человеку.
Водяной царь. Он тебе изменит. Он тебя покинет…
Ундина. Не верю тебе.
Водяной царь. Значит, договор остается в силе, дурочка!.. Если он тебя обманет, ты выполнишь условие, позор Озера!
Рыцарь (поворачивается во сне). Ундина!.. Украшение Озера!
Ундина. Как удобно, когда можно отвечать сразу двумя устами!
Занавес.ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Парадная зала в королевском дворце.
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Камергер. Главный смотритель театров. Дрессировщик тюленей.
Водяной царь в обличье иллюзиониста.
Камергер. Господа, взываю к вашей изобретательности равно как способности к экспромтам. Через несколько минут король соизволит принимать в этой зале рыцаря фон Витгенштейн, который решился, наконец, после трехмесячного медового месяца представить ко двору молодую супругу. Его величеству угодно, чтобы торжество завершилось дивертисментом… Господин главный смотритель королевских театров, что вы можете нам предложить?
Главный смотритель. «Саламбо» [5]!
Камергер. «Саламбо» — это грустно. И вы нам это уже показывали в воскресенье по случаю годовщины смерти маркграфини.
Главный смотритель. Это грустно, но это готово…
Камергер. Более готово, чем «Орфей», для которого доставили из королевского зверинца волков и барсуков? Более готово, чем «Игра об Адаме и Еве», не требующая костюмов?
Главный смотритель. Ваша светлость, моя театральная карьера держится на том, что я первый понял: для сцены каждого театра одно годится, а другое запретно, и с этим невозможно не считаться…
Камергер. Главный смотритель, время не терпит!
Главный смотритель. По сути дела, каждый театр построен только для одной пьесы, и единственный секрет управления им состоит в том, чтобы угадать, для какой именно. Задача нелегкая, особенно, когда пьеса еще не написана; отсюда — сотни провалов до того дня, когда под волосами Мелисанды или под доспехами Гектора [6] на сцену проникает ключ к данному театру, его душа, осмелюсь сказать, его пол…
Камергер. Главный смотритель…
Главный смотритель. Я руководил одним театром, который бывал пуст, когда ставили классиков, и приходил в возбуждение только когда давали фарс с гусарами: то был театр женского пола… Другой — только когда пели хоры кастратов из Сикстинской капеллы, то был извращенный театр. И если в прошлом году мне пришлось закрыть Парковый театр [7], то по соображениям государственным и ради высокого приличия, ибо он мог выдержать только пьесу, где показывается кровосмешение…
Камергер. А ключ к нашей королевской сцене — это «Саламбо»?
Главный смотритель. Совершенно верно. При одном имени Саламбо расслабляются напряженные, увы, от природы голосовые связки наших хористов, и мы получаем голоса, звучащие, правда, немного не в лад, но зато громкие. Трели, которые замирают и застревают в горле у Фауста, внезапно обретают живость; те самые колонны, что десять артелей не могли поднять без брусьев и подпорок, сами встают, словно бирюльки, по мановению пальца одного-единственного машиниста сцены. Уныние, неподчинение, пыль стремительно улетают из театра вместе с пресловутыми голубками [8]. Порой, когда я ставлю немецкую оперу, я вижу из своей ложи, как какой-нибудь певец, трепеща от радости, изрыгает такие громоподобные звуки, что заглушает оркестр и вызывает аплодисменты и довольство публики; а все потому, что единственный среди товарищей по сцене, старательно выводящих нордические арии, этот певец, по рассеянности, поет свою партию из «Саламбо»… Да, ваша светлость, мой театр играл «Саламбо» сотню раз, и однако это единственная пьеса, которую могут по моему требованию сымпровизировать мои артисты.
Камергер. Весьма сожалею. Было бы неуместно показывать паре влюбленных прискорбный исход любви. А ты! Ты кто такой?
Дрессировщик. Я дрессировщик тюленей, ваша светлость.
Камергер. А что они умеют делать, твои тюлени?
Дрессировщик. Они не поют «Саламбо», ваша светлость.
Камергер. И совершенно напрасно. Тюлени, поющие «Саламбо», составили бы весьма подходящую интермедию. Впрочем, мне говорили, что у твоего тюленя-самца имеется борода, которая делает его очень похожим на тестя нашего короля?
Дрессировщик. Можно ее сбрить, ваша светлость.
Камергер. По досадному совпадению, тесть нашего короля не далее как вчера велел сбрить свою… Постараемся избежать даже тени скандала. А ты, последний! Ты кто такой?
Иллюзионист. Я иллюзионист, ваша светлость.
Камергер. Где твой реквизит?
Иллюзионист. Я иллюзионист без реквизита.
Камергер. Не шути. Невозможно без необходимого реквизита показать летящую комету с длинным хвостом или наводнение в городе Ис [9], тем более, его колокольни, бьющие во все колокола.
Иллюзионист. Нет, возможно.
Пролетает комета. Возникает город Ис.
Камергер. Никаких нет! Нельзя ввести в залу Троянского коня [10], тем более с дымящимися ноздрями, нельзя воздвигнуть пирамиды, тем более, окруженные верблюдами, без необходимого реквизита.
Входит Троянский конь. Встают пирамиды.
Иллюзионист. Нет, можно.
Камергер. Что за упрямец!
Поэт. Ваша светлость!..
Камергер. Оставь меня в покое! Нельзя внезапно вырастить Иудейское дерево [11], нельзя без реквизита заставить обнаженную Венеру появиться рядом с камергером!
