Альфред Де Мюссе - Лоренцаччо
Лоренцо. Бесспорно; то, что вы говорите, совершенно справедливо и совершенно ложно, как все на свете.
Тебальдео Фречча (приближаясь к Валори). Ах, монсиньор, отрадно из уст такого человека, как ваше высокопреосвященство, слышать эти речи о терпимости и священном восторге. Позвольте безвестному гражданину, горящему этим священным огнем, поблагодарить вас за те немногие слова, которые я только что слышал. Найти в речах честного человека то, чем полно твое сердце, — величайшее счастье, какого только можно пожелать.
Валори. Это, кажется, вы, маленький Фречча?
Тебальдео. Мои произведения имеют мало достоинств; я больше люблю искусство, чем сам умею творить. Вся моя молодость прошла в церквах. Мне кажется, что в ином месте я и не мог бы любоваться Рафаэлем и нашим божественным Буонаротти. Я целые дни провожу в созерцании их творений и полон несказанного восторга. Пение органа открывает мне их мысль и дает проникнуть в их душу; я смотрю на образы их картин, так благоговейно склонившие колени, и слушаю, и мне кажется, что песнопения хора несутся из их полуоткрытых уст; благовонные клубы ладана легким облаком мелькают между мной и ими; мне чудится в них слава художника; она тоже печальный и нежный дым и была бы лишь бесплодным ароматом, если бы не подымалась к богу.
Валори. У вас сердце художника. Приходите ко мне во дворец и захватите что-нибудь под плащом, когда придете. Я хочу, чтобы вы работали для меня.
Тебальдео. Ваше высокопреосвященство оказывает мне слишком большую честь. Я всего лишь скромный служитель священной религии живописи.
Лоренцо. К чему откладывать предложение своих услуг? Мне кажется, в руках у вас полотно.
Тебальдео. Это правда; но я не решаюсь показывать его таким великим знатокам. Это жалкий набросок великолепной грезы.
Лоренцо. Вы пишете портреты с ваших грез? Пусть некоторые из моих грез послужат вам натурщицами.
Тебальдео. Воплощать грезы — вот жизнь художника. Величайшие живописцы изображали свои грезы во всей их мощи, ничего не меняя в них. Их воображение было деревом, полным соков; почки легко превращались в цветы, а цветы — в плоды; плоды эти быстро созревали под лучами благотворного солнца и, созрев, сами отрывались и падали на землю, не теряя ни одной своей девственной пылинки. Увы! грезы малых художников — растения, которые трудно взрастить и которые надо поливать горькими слезами, чтобы дать им едва расцвесть. (Показывает свою картину.)
Валори. Скажу без похвал, прекрасно. Не первого достоинства, это правда. Но к чему льстить человеку, который и сам не поддается обольщению? Да у вас и борода еще не растет, молодой человек.
Лоренцо. Это пейзаж или портрет? Как на это смотреть — вдоль или поперек?
Тебальдео. Ваша милость смеется надо мной. Это вид Кампо Санто.
Лоренцо. Какое расстояние отсюда до бессмертия?
Валори. Нехорошо смеяться над этим ребенком. Смотрите, какую грусть вызывает в его больших глазах каждое ваше слово.
Тебальдео. Бессмертие — это вера. Те, кому бог дал крылья, достигают его с улыбкой на устах.
Валори. Ты говоришь, как ученик Рафаэля.
Тебальдео. Синьор, он и был моим учителем. Всему, что я знаю, я научился от него.
Лоренцо. Приходи ко мне; ты будешь писать Маццафиру совершенно нагую.
Тебальдео. Я не чту мою кисть, но я чту мое искусство; я не могу писать портрет куртизанки.
Лоренцо. Потрудился же твой бог создать ее; ты можешь взять на себя труд написать ее портрет. Хочешь написать для меня вид Флоренции?
Тебальдео. Да, синьор.
Лоренцо. Как ты возьмешься за это дело?
Тебальдео. Я стану на востоке, на левом берегу Арно. С этого места вид всего шире и всего приятнее.
Лоренцо. Ты напишешь Флоренцию, площади, дома, улицы?
Тебальдео. Да, синьор.
Лоренцо. Почему же ты не можешь нарисовать куртизанку, если можешь нарисовать притон разврата?
Тебальдео. Меня еще не приучили так говорить о моей матери.
Лоренцо. Кого ты называешь своей матерью?
Тебальдео. Флоренцию, синьор.
Лоренцо. Так ты — незаконнорожденный, потому что мать твоя — потаскуха.
Тебальдео. Кровавая рана может и в самом здоровом теле породить разложение; но из драгоценных капель крови моей матери рождается благоуханное растение, исцеляющее всякий недуг. Искусство, этот божественный цветок, нуждается порой в навозе, удобряющем почву, на которой он растет.
Лоренцо. Что ты хочешь сказать этим?
Тебальдео. Народы мирные и счастливые сияли иногда блеском ясным, но слабым. Немало струн есть на ангельских арфах; зефир может шептать на самых слабых струнах, извлекая из их созвучий нежную и сладостную гармонию; но серебряная струна лишь тогда приходит в колебание, когда проносится северный ветер. Она — самая прекрасная, самая благородная, и все же прикосновение грубой руки благотворно для нее. Вдохновение — брат страдания.
Лоренцо. Другими словами, несчастный народ рождает великих художников. Я рад стать алхимиком у твоей реторты; слезы народов жемчужинами падают в нее. Это мне нравится, черт возьми! Пусть семьи сокрушаются, пусть народы погибают в нищете, ведь это разжигает огонь вашей мысли! Чудный поэт! Как ты примиряешь это с твоим благочестием?
Тебальдео. Я не смеюсь над горем семей. Я говорю, что поэзия — самое сладостное из всех страданий и что она любит своих сестер. Я жалею несчастные народы; но действительно я думаю, что они создают великих художников; на поле сражения родится жатва, и на развратной почве родится небесный злак.
Лоренцо. Твой колет продрался — хочешь, я дам тебе новый с моим гербом?
Тебальдео. Я не принадлежу никому; если мысль хочет быть свободна, тело тоже должно быть свободно.
Лоренцо. Мне хочется приказать моему слуге отколотить тебя палкой.
Тебальдео. Почему, синьор?
Лоренцо. Потому, что так мне вздумалось. Что сделало тебя хромым — рождение или несчастный случай?
Тебальдео. Я не хромой; что вы хотите этим сказать?
Лоренцо. Ты или хромой, или сумасшедший.
Тебальдео. Почему же это, синьор? Или вы смеетесь надо мной.
Лоренцо. Если бы ты не был хромым или сумасшедшим, как бы ты мог оставаться в городе, где, благодаря твоим вольнолюбивым мыслям, любой слуга Медичи может велеть тебя убить и никто ничего не скажет?
Тебальдео. Я люблю мою мать Флоренцию; вот почему я остаюсь. Я знаю, что по прихоти тех, кто ею правит, гражданина можно убить на улице средь бела дня; вот почему я ношу у пояса этот кинжал.
Лоренцо. Ударил бы ты герцога, если бы герцог тебя ударил? Ведь ему не раз приходилось совершать убийства ради шутки, ради забавы.
Тебальдео. Я убил бы его, если бы он на меня напал.
Лоренцо. И ты это говоришь мне, мне?
Тебальдео. Да кто на меня нападет? Я никому не делаю зла. День я провожу в мастерской, по воскресеньям хожу в монастырь Благовещения или святой Марии; монахи говорят, что у меня есть голос, они одевают меня во все белое и дают красную скуфейку, я пою в хоре, иногда исполняю маленькое соло, только тут я и показываюсь в люди. Вечером я иду к моей возлюбленной, и если ночь ясна, я остаюсь у ней на балконе. Никто меня не знает, и я не знаю никого, кому нужна моя жизнь или моя смерть?
Лоренцо. Ты республиканец? Или ты любишь государей?
Тебальдео. Я художник; я люблю мою мать и мою любовницу.
Лоренцо. Приходи ко мне завтра во дворец, я хочу заказать тебе большую картину ко дню моей свадьбы.
Сцена 3
У маркизы Чибо.
Кардинал (один). Да, я исполню твои приказания, Фарнезе[4]. Пускай твой апостольский уполномоченный со всей своей честностью замыкается в узком кругу своих дел, я твердой рукой подготовлю скользкую почву, на которую он не решится ступить. Ты этого ждешь от меня; я тебя понял и буду действовать молча, как ты велел. Ты угадал, кто я, когда приставил меня к Алессандро и не облек никаким званием, которое давало бы мне власть над ним. Остерегаться он будет другого, повинуясь мне и сам не зная того. Пусть он истощает свою силу, борясь с призраками людей, кичащихся призраком власти, я буду незримым звеном, которое прикует его, связанного по рукам и по ногам, к железной цепи, концы которой держат Рим и кесарь. Если глаза не обманывают меня, то в этом доме — молот, который послужит мне. Алессандро любит жену моего брата. Что эта любовь ей льстит — вероятно; что из этого может выйти — неизвестно; но что она хочет сделать — это уж для меня ясно. Кто знает, как велико может быть влияние восторженной женщины даже на этого грубого человека, на эти латы, принявшие людской облик? Столь сладостный грех ради прекрасного дела — это заманчиво, не правда ли, Риччарда? Прижимать это львиное сердце к своему слабому сердцу, насквозь пронзенному окровавленными стрелами, точно сердце святого Себастиана; говорить со слезами на глазах, меж тем как обожаемый тиран будет грубой рукой проводить по твоим распущенным волосам; иссечь из утеса искру священного огня, — ради этого ведь стоило принести маленькую жертву, поступиться супружеской честью и еще кой-какими безделицами! Флоренция может так много выиграть от этого, а эти добрые мужья ничего не потеряют! Только не надо было избирать меня своим исповедником. Вот она идет с молитвенником в руках. Итак, сегодня все выяснится; пусть только твоя тайна коснется уха священника — придворному-то она может пригодиться; но, по совести, он ничего не скажет.
