Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена
Что же ты будешь делать в декабре? Ничего. Ты будешь скучать, правда? Ты ведь не охотница до светских развлечений. Помнишь тот бал, куда я возил тебя однажды? Ты была в декольтированном платье и зябла в карете. На балу от ярко горевших люстр было жарко и душно. Как примерная девочка, сидела ты в кресле, пряча за веером легкую зевоту. Ах, какая скука! И когда мы вернулись, ты прошептала, показывая мне свой поблекший букет:
— Взгляни на эти бедные цветы. Я бы умерла, как они, если бы мне довелось жить в такой духоте. Когда же ты придешь, долгожданная весна?
Нинон, мы не пойдем больше на бал. Мы будем коротать время у камелька. Мы будем нежны. И даже когда мы устанем, наша нежность не угаснет.
Помню, как ты воскликнула от всей души: «Какую праздную жизнь ведут женщины!» Целый день размышлял я над этими словами. В самом деле, мужчина взял на себя все заботы, оставив вам в удел опасные мечты. От долгих мечтаний недалеко и до греха. Что только не лезет в голову, когда день-деньской сидишь за пяльцами? И тогда вы строите воздушные замки и дремлете там, как спящая красавица в заколдованном лесу, пока первый попавшийся принц не разбудит вас поцелуем.
— Мой отец был умный человек, — не раз говорила ты мне. — Он сам занимался моим воспитанием. Я не переняла ничего плохого у пансионерок, этих прелестных куколок, которые прячут в молитвенники записочки от своих кузенов. Бог никогда не был для меня пугалом, и я старалась не совершать дурных поступков, чтобы не огорчить моего отца, а не из страха перед муками ада. Должна признаться тебе, что я не обучена искусству реверансов и просто здороваюсь со всеми. Учитель танцев не научил меня опускать глаза, притворно улыбаться. Я ничего не смыслю в уловках кокетства, а это главное в воспитании девицы из хорошего дома. Я росла на приволье, как сильное деревце. Вот почему я задыхаюсь здесь, в Париже.
IIВ один из редких погожих дней, которые нам дарит весна, я сидел в Тюильри под тенью высоких молодых каштанов. В саду почти никого не было. Женщины вышивали, расположившись группками под деревьями. Дети играли, и громкий их смех заглушал временами шум соседних улиц.
Мое внимание привлекла девочка лет шести-семи; ее мать болтала со своей приятельницей в нескольких шагах от меня. Белокурая девочка, совсем крошка, — можно сказать, от земли не видать — корчила из себя взрослую барышню. Она была в прелестном туалете, — только парижанки умеют так наряжать своих детей: пышная розовая шелковая юбочка пониже колен, светло-серые чулочки, открытый лиф, отделанный кружевом; шапочка с белыми перьями, коралловые бусы, браслет. Она походила на свою мать, но была куда кокетливей.
Она завладела зонтиком своей мамаши и, раскрыв его, важно прогуливалась по аллее, хотя ни один луч солнца не проникал сквозь листву. Она старалась двигаться легко, грациозно покачиваясь, как дама. Она и не подозревала, что за ней наблюдают, и повторяла свою роль, старательно разучивая изящные повороты головы, улыбки и взгляды. Наконец, она остановилась у старого каштана и совершенно серьезно раз шесть присела перед ним в глубоком реверансе.
Это была настоящая маленькая женщина. Я почувствовал себя окончательно сраженным ее апломбом и осведомленностью в науке кокетства. Ей не было еще и семи лет, но она уже в совершенстве владела искусством обольщения. Только в Париже можно встретить так рано повзрослевших девочек, которые научились танцевать раньше, чем усвоили азбуку. Я вспоминаю деревенских ребятишек, наивных увальней, — они, глупенькие, с восторгом кувыркаются по земле. А Лили ни за что не испортит свой прелестный туалет; она предпочитает не играть вовсе; она чинно прохаживается, боясь смять свои накрахмаленные юбочки, и радуется, когда на нее смотрят и говорят: «Ах! какой очаровательный ребенок!»
Между тем Лили продолжала приседать перед старым каштаном. Вдруг она выпрямилась и привела себя в боевую готовность: зонтик откинут на плечо, на устах улыбка, вид несколько рассеянный. Я тотчас все понял: на главной аллее появилась другая девочка, брюнетка в зеленой юбочке, и нужно было пустить ей пыль в глаза…
Девчушки слегка пожали друг другу руки, жеманясь, как это принято у светских дам. Они изобразили на лице приятную улыбку, как того требовали правила хорошего тона. Закончив церемониал вежливости, они стали прогуливаться рядом, щебеча тоненькими голосками. Об играх не могло быть и речи.
— Какое у вас очаровательное платье!
— Отделка из валансьенского кружева, не так ли?
— Маме нездоровилось утром. Я опасалась, что не смогу прийти, как обещала.
— Вы видели куклу Терезы? У нее великолепное приданое.
— Это ваш зонтик? Какая прелесть!
Лили густо покраснела. Щеголяя зонтиком своей мамаши, она видела, что совершенно затмила свою подружку, — у той ведь не было зонта. Последний вопрос смутил Лили: она поняла, что потеряет первенство, если скажет правду.
— Да, мне подарил его папа, — любезно пояснила она.
Это было уж слишком! Она умела лгать так же, как умела быть красивой. За нее можно не беспокоиться: она уже постигла, в чем сущность хорошенькой женщины. И вы хотите, чтобы бедные мужья спали спокойно, если их жены получили подобное воспитание?
В это время появился мальчик лет восьми; он тащил тележку, нагруженную камушками, и оглушительно кричал: «Н-но-о!» — он изображал возчика. Мальчик играл с таким увлечением! Проходя мимо девочек, он чуть не задел Лили.
— Что за невоспитанный народ мужчины, — пренебрежительно проговорила она. — Только посмотрите, какой неряха этот ребенок!
Барышни презрительно фыркнули ему вслед. Мальчик, играющий в лошадки, в самом деле должен был показаться им ребенком. Если одна из них лет через двадцать выйдет за него замуж, она будет относиться к нему свысока, с превосходством женщины, которая уже в семь лет умела играть зонтиком, в то время как он в том же возрасте умел лишь рвать свои штанишки.
Тщательно расправив складочки на юбке, Лили отправилась дальше.
— Взгляните на ту высокую глупую девочку в белом платье, — начала она. — Вон она сидит одна и скучает. На днях меня спросили, не хочу ли я познакомиться с ней. Подумайте только, моя дорогая, она ведь дочь мелкого чиновника! Вы понимаете, конечно, я отказалась. Нельзя же водиться с кем попало!
Лили надула губки, словно оскорбленная принцесса. Ее подруга была окончательно сражена, у нее не было зонтика и никто еще не домогался знакомства с ней. Она побледнела, как женщина, которая видит триумф своей соперницы. Обняв Лили за талию, она старалась незаметно смять ей платье. При этом она улыбалась очаровательной улыбкой, выставляя белые зубки, — вот-вот укусит!
Удалившись от своих матерей, они наконец заметили, что я не спускаю с них глаз. Они стали еще жеманней, они кокетничали, как барышни, желающие привлечь к себе внимание. На них смотрел мужчина! О дочери Евы! Дьявол вас искушает еще в колыбели!
Вдруг они расхохотались. Что-то в моем костюме их поразило, показалось им смешным; должно быть, фасон моей шляпы, вышедшей уже из моды. Они буквально потешались надо мной, хихикали, прикрыв рот рукой, сдерживая свой звонкий смех, как это делают дамы в гостиных. В конце концов я смутился, покраснел, не знал, куда деваться. И спасся бегством, оставив поле боя за двумя маленькими девочками, которые веселились, как взрослые женщины, и смотрели на меня не по возрасту странным, искушенным взглядом.
IIIАх, Нинон! Увезти бы этих барышень на ферму, надеть на них холщовые платья, и пусть себе шлепают по лужам, где плещутся утки. Они станут глупыми, как гусыни, здоровыми и сильными, как молодые деревья. А когда мы на них женимся, мы научим их любить нас. Для этого им учености хватит.
Перевод Р. Титовой
КУЗНЕЦ
Кузнец ростом был выше всех в деревне — широкоплечий великан с узловатыми мышцами, черный от копоти и летящей из-под молота железной пыли. На его крупной голове курчавился целый лес густых волос, а на лице сияли, как сталь под солнцем, огромные голубые детские глаза. Большой рот его хохотал раскатистым, зычным хохотом, мощное дыхание было подобно струе воздуха, с веселым шипением вырывавшегося из исполинских кузнечных мехов; а когда он привычным жестом взмахивал руками, так и чудился в них молот весом в двадцать пять фунтов, которым он бил как будто играючи, сам радуясь своей силе и нисколько не чувствуя бремени прожитых пятидесяти лет, — во всей округе от Вернона до Руана только у него одного так плясала в руках эта тяжелая кувалда, именуемая у кузнецов «девчуркой».
Я прожил у этого кузнеца целый год, пока не выздоровел и не пришел в себя. Тогда я был в полном смятении ума и сердца, пал духом и отправился куда глаза глядят в поисках мирного и трудового приюта, где можно было бы разобраться в себе и вновь обрести утраченное мужество. И вот однажды вечером, когда я, миновав какую-то деревню, брел по дороге к перекрестку Четырех путей, я увидел вдали через настежь открытые ворота одинокую кузницу, освещенную пламенем горна. Огненные отблески полыхали так ярко, что весь перекресток был словно охвачен пожаром, а тополя, росшие по берегу ручья напротив кузницы, дымились, как факелы. Еще в полумиле от кузницы я услышал мерные удары молотов, и в тихом сумраке вечера звуки эти напоминали галоп приближавшейся стальной конницы. Подойдя ближе, я очутился среди ярких вспышек огня, громовых раскатов, оглушительного грохота и как-то сразу успокоился; умиротворенный, счастливый, я глядел, как человеческие руки сплющивают и гнут раскаленные докрасна железные брусья, и залюбовался этой картиной труда.
