Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена
Ах, какое это наслаждение и как хорошо, что нет оттепели! Маркиза сможет всю неделю кататься на коньках.
Возвращаясь домой, она увидела под деревом в боковой аллее Елисейских полей нищенку, полумертвую от холода.
— Несчастная! — прошептала маркиза растроганным голосом.
И так как коляска катилась слишком быстро, маркиза, не найдя кошелька, бросила нищенке свой букет, — букет белой сирени, который стоил не меньше пяти луидоров.
Перевод Т. Ивановой
МОЙ СОСЕД ЖАК
Мне было тогда двадцать лет, и жил я в мансарде на улице Грасьез. Это крутая улочка, сбегающая с холма Сен-Виктор позади Зоологического сада.
Держась за натянутую веревку, чтобы не поскользнуться на стертых ступеньках, поднимался я на третий этаж, — в этом квартале дома невысокие, — и впотьмах добирался до своего жалкого логова. Все в моей комнате, мрачной, холодной — и голые стены, и тусклый свет, — напоминало склеп. Но когда на душе у меня бывало радостно, ее освещало яркое солнце.
К тому же до меня часто долетал детский смех с соседнего чердака, где жила целая семья: отец, мать и девочка семи-восьми лет.
Отец был какой-то нескладный: кривая шея, острые плечи. Костлявое лицо его отдавало желтизной, а большие черные глаза прятались под нависшими бровями. Однако с хмурого лица этого человека не сходила робкая улыбка; этот пятидесятилетний ребенок был застенчив и краснел, как девушка. Мой сосед старался всегда держаться смиренно, крался вдоль стен, словно помилованный каторжник.
После того как я несколько раз поздоровался с ним, он перестал меня дичиться. Мне нравилось его странное лицо, какое-то настороженное, но доброе. Наконец, мы стали обмениваться рукопожатием.
IIПрошло полгода, а я все еще не знал, чем занимается мой сосед и на что живет его семья. Он был неразговорчив. Несколько раз из чистого любопытства я пытался расспросить его жену, но не мог вытянуть из нее ничего, она отвечала уклончиво и смущенно.
Однажды я проходил по бульвару Анфер. Накануне шел дождь, и, быть может, поэтому у меня щемило сердце. Вдруг я увидел, что мне навстречу идет один из тех парижских тружеников, которых все гнушаются, человек, одетый во все черное, в черном цилиндре, с белым галстуком, под мышкой у него был гробик для новорожденного.
Он шел, низко опустив голову, и нес свою легкую ношу, рассеянно подбрасывая ногою камешки. Утро выдалось пасмурное. Эта печальная картина как-то гармонировала с моим настроением. Услышав мои шаги, человек поднял голову и тут же отвернулся, но было слишком поздно: я узнал его. Мой сосед Жак служил в бюро похоронных процессий.
Я смотрел, как он удаляется, и мне было стыдно, что он стыдится меня. Уж лучше бы я выбрал другую аллею. Он шел, еще ниже склонив голову, и, конечно, считал, что теперь уж при встрече я не пожму его руку.
IIIНа следующий день я столкнулся с ним на лестнице. Он испуганно прижался к стене, стараясь занимать как можно меньше места и не коснуться меня своей одеждой. Он стоял потупясь, и его седеющая голова тряслась от волнения.
Я остановился, глядя ему прямо в лицо. От всей души протянул я ему руку.
Он неуверенно поднял голову и тоже посмотрел мне прямо в лицо. Его большие глаза оживились, а болезненное лицо покрылось красными пятнами. Вдруг он схватил меня за руку, и мы вместе пошли ко мне в мансарду, где он обрел наконец дар речи.
— Вы славный молодой человек, — сказал он. — Ваше рукопожатие помогло мне забыть косые взгляды.
Мой сосед сел и разоткровенничался. Он признался, что ему, как и прочим, было неприятно встречаться с факельщиками, пока сам он еще не принадлежал к этой братии. Но позже, молча шагая часами в похоронных процессиях, он много размышлял, и теперь его удивляет, почему он внушает прохожим такую неприязнь и страх.
Мне было тогда двадцать лет, и я мог бы заключить в объятия даже палача. Я пустился в философские рассуждения, горя желанием доказать моему соседу, что он делает святое дело. Но он пожимал своими острыми плечами, молча стискивая руки, потом заговорил медленно, с трудом подбирая слова:
— Видите ли, пересуды соседей, косые взгляды прохожих мало меня трогают, лишь бы моя жена и дочка не сидели без хлеба. Меня изводит другое. И как я об этом подумаю — не могу ночью глаз сомкнуть. Мы с женой — старики и уже не стыдимся. Но девушки — они ох какие гордые. Вот и моя Марта вырастет и будет, бедняжка, краснеть за меня. Когда ей было лет пять, она увидела одного из наших и так напугалась, так расплакалась, что до сих пор я не решаюсь надевать при ней свою черную похоронную мантию. Я переодеваюсь на лестнице.
Мне стало жаль соседа; я предложил ему оставлять у меня свою траурную одежду и приходить переодеваться в мою комнату, где было не так холодно, как на лестнице. Соблюдая тысячи предосторожностей, он перенес ко мне свои мрачные одеяния, и с того дня я видел его каждое утро и каждый вечер. Он переодевался в углу моей мансарды.
IVВ моей комнате стоял старый деревянный сундук, источенный червями. Мой сосед Жак превратил его в гардероб; он выстлал дно газетами и аккуратно складывал туда свою черную одежду.
Иногда ночью я просыпался внезапно, очнувшись от кошмарного сна, и бросал испуганный взгляд на старый сундук у стены, длинный, как гроб. И мне казалось, я вижу, как из него вылезают черный цилиндр, черная мантия, белый галстук.
Цилиндр катался вокруг моей кровати, хрипя и судорожно подпрыгивая; мантия раздувалась и, размахивая полами, как большими черными крыльями, летала по комнате, огромная и безмолвная; белый галстук все вытягивался, а потом поднимал голову и, извиваясь, крался ко мне.
Я мучительно вглядывался в темноту, но видел лишь старый сундук, неподвижно и мрачно стоявший в своем углу.
VВ то время я жил в мечтах, в мечтах любовных и грустных. Я полюбил свои страшные сны; я сроднился с моим соседом Жаком, — ведь он проводил свою жизнь среди мертвецов и приносил с собой горькие кладбищенские запахи. Часто беседовал он со мной по душам. Я начал писать тогда «Воспоминания факельщика».
Вечером, прежде чем переодеться, мой сосед усаживался на старый сундук и рассказывал мне, как прошел у него день. Он любил поговорить о своих покойниках. То хоронили молодую девушку — совсем ребенок, от чахотки умерла, бедняжка, легкая была, как перышко; то старика, крупного чиновника, — этот наверняка прихватил с собой на тот свет накопленные денежки; гроб был такой тяжеленный, до сих пор руки ломит. И мой сосед Жак рассказывал подробно о каждом покойнике: много ли он весил и как стучал гроб, когда его проносили на поворотах лестницы.
Иногда он возвращался вечером более разговорчивый, чем обычно. Он хватался за стены, мантия у него держалась на одном плече, а цилиндр был сдвинут на затылок. Ему попались щедрые наследники, которые дали, не скупясь, «на помин души». И, расчувствовавшись, он клялся, что, когда придет мой час, он сам, собственными руками, бережно опустит меня в могилу.
Так целый год выслушивал я некрологи.
Однажды утром мой сосед Жак не пришел ко мне. Неделю спустя он умер.
Когда его собратья выносили тело, я стоял на пороге своей комнаты. Я слышал, как они шутили, спускаясь с гробом, жалобно скрипевшем при каждом толчке.
Один из них, невысокий паренек, сказал другому, длинному и тощему:
— Вот и угробился наш гробовщик.
Перевод Н. Подземской
ЛИЛИ
Ты возвращаешься с полевых просторов, Нинон, бескрайних полевых просторов, напоенных пряным ароматом трав. Ты не так глупа, чтобы торчать в казино на модном курорте. Ты едешь туда, куда никто не едет, — в зеленый уголок в сердце Бургундии. Ты находишь себе приют в белом домике, спрятанном, как гнездышко, среди деревьев. И там, на свежем воздухе, набираясь сил и здоровья, проводишь ты каждую весну. А когда приезжаешь на несколько дней в город, подружки восхищаются твоими щечками, розовыми, как лепестки боярышника, и твоими губками, алыми, как цветущий шиповник.
Какой у тебя сладкий ротик! Держу пари — еще вчера ты ела вишни. Ты совсем не похожа на тех неженок, что боятся ос и колючек. Храбро шагаешь ты по солнцепеку, отлично зная, что загар у тебя на шее отливает янтарем. Ты бегаешь по полям в полотняном платье, широкополой шляпе, как крестьянка, сдружившаяся с землей. Своими вышивальными ножницами ты срезаешь малину, и хоть не бог весть сколько наработаешь, но трудишься от всего сердца, и когда возвращаешься домой, с гордостью показываешь красные царапины на твоих белых ручках.
Что же ты будешь делать в декабре? Ничего. Ты будешь скучать, правда? Ты ведь не охотница до светских развлечений. Помнишь тот бал, куда я возил тебя однажды? Ты была в декольтированном платье и зябла в карете. На балу от ярко горевших люстр было жарко и душно. Как примерная девочка, сидела ты в кресле, пряча за веером легкую зевоту. Ах, какая скука! И когда мы вернулись, ты прошептала, показывая мне свой поблекший букет:
