Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Драмы в прозе
Клэрхен. Ты по себе судишь? И про себя такие гордые речи ведешь, — тебя ведь весь народ любит.
Эгмонт. Если бы я хоть что-то сделал для него, сумел бы хоть что-то сделать! А так — это их добрая воля меня любить!
Клэрхен. Ты, наверно, был сегодня у правительницы?
Эгмонт. Был.
Клэрхен. Вы с нею добрые друзья?
Эгмонт. Похоже на то. Мы друг с другом любезны и предупредительны.
Клэрхен. А в душе?
Эгмонт. Дурного я ей не желаю. У каждого свои воззрения. Но не в этом дело. Она достойнейшая женщина, знает своих приближенных и могла бы вникнуть в самую суть вещей, если бы не ее подозрительность. Я доставляю ей много забот, в моих поступках она усматривает какие-то тайны, которых и в помине нет.
Клэрхен. Так уж и нет?
Эгмонт. Ну, что тебе сказать? Иной раз задние мысли бывают и у меня. Любое вино со временем оставляет осадок в бочках. С принцем Оранским у нее хлопот еще больше, он, что ни день, задает ей новые загадки. О нем идет молва, будто он вечно что-то замышляет, вот она и смотрит на его лоб — о чем, мол, он думает, на его шаги — куда он собирается их направить.
Клэрхен. Скажи, она притворщица?
Эгмонт. Она правительница, что ж тут спрашивать!
Клэрхен. Простите, я хотела спросить: искренна ли она.
Эгмонт. Точь-в-точь как всякий, кто преследует свои цели.
Клэрхен. Я бы в таком мире пропала. А у нее мужской ум, она совсем другая, чем мы, швейки да стряпухи. Она всех выше — смелая, решительная.
Эгмонт. Когда в стране порядок, а не кутерьма. Сейчас и она малость не в себе.
Клэрхен. Как это?
Эгмонт. У нее усики над губой, и приступы подагры случаются. Словом — амазонка!
Клэрхен. Величественная дама! Я бы побоялась явиться ей на глаза.
Эгмонт. А ты ведь не робкого десятка. И не страх бы удержал тебя, а разве что девичий стыд.
Клэрхен, потупив взор, берет его руку и приникает к нему.
Я понимаю тебя, милая моя девочка! Ты вправе смотреть людям в глаза! (Целует ее веки.)
Клэрхен. Позволь мне помолчать! Позволь обнять тебя! Позволь посмотреть тебе прямо в глаза! В них я все прочту — надежду и утешение, радость и горе. (Вперив в него взор, обнимает его.) Скажи мне! Скажи! Я никак в толк не возьму! Правда, что ты Эгмонт? Граф Эгмонт? Великий Эгмонт! Это о тебе шумит молва? О тебе пишут газеты? Тебе так преданы наши провинции?
Эгмонт. Нет, Клэрхен, это не я.
Клэрхен. Что ты хочешь сказать?
Эгмонт. Видишь ли, Клэрхен! Погоди, я сяду. (Садится, она устраивается у его ног на скамеечке, кладет руки ему на колени, не сводя с него глаз.) Тот Эгмонт угрюмый, чопорный, холодный. Он обязан всегда держать себя в руках, надевать то одну, то другую личину; он запутался в тенетах, измученный, непонятый, хотя люди считают его веселым и жизнерадостным. Эгмонт любим народом, который сам не знает, чего хочет; его чтит и превозносит толпа, которую нельзя обуздать, он окружен друзьями, советам которых не вправе следовать. За ним неотступно наблюдают многие; они стремятся во всем подражать ему, иной раз бесцельно, чаще безуспешно, — о, я не хочу говорить, как тяжко ему приходится и что у него на сердце. Но есть и другой Эгмонт, Клэрхен, спокойный, прямодушный, счастливый, его любит и знает самое доброе в мире сердце; оно ему открыто, и он с великой любовью и доверием прижимает его к своему. (Обнимает ее.) Это твой Эгмонт!
Клэрхен. О, я хочу умереть в этот миг! Большего счастья мне уже не знать на земле.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
УЛИЦА
Иеттер. Плотник.
Иеттер. Эй! Постой! На одно слово, сосед!
Плотник. Иди своей дорогой и не ори.
Иеттер. Одно словечко! Что нового?
Плотник. Ничего, разве только, что нам запрещено говорить о новом.
Иеттер. Как?
Плотник. Подойдите поближе к дому и будьте осторожны. Герцог Альба не успел приехать, как уже издал приказ: если двое или трое встретились на улице и затеяли разговор, объявлять их, без суда и следствия, государственными преступниками.
Иеттер. Беда! Беда!
Плотник. Под страхом пожизненной каторги запрещается обсуждать государственные дела.
Иеттер. А куда подевалась наша свобода?
Плотник. За поношение правительства — смертная казнь.
Иеттер. Злосчастные наши головы!
Плотник. Отцы, матери, дети, родня, друзья и слуги, все без исключения, обязаны доносить, за донос положена награда, — ныне учрежденному чрезвычайному суду о том, что творится в доме.
Иеттер. Пойдем-ка отсюда.
Плотник. Послушные-де не потерпят урона ни в чести своей, ни в животе, ни в имуществе.
Иеттер. Вот милостивцы нашлись! Недаром у меня сердце ныло, когда герцог держал свой въезд в город. И с той минуты все небо для меня словно траурным флером затянуто и нависло так низко, что я хожу согнувшись, боюсь башку расшибить.
Плотник. А каковы тебе его солдаты показались? Я таких вояк отродясь не видывал!
Иеттер. Тьфу! Сердце замирает, когда они маршируют по нашим улицам. Прямые, точно свечи, взгляд неподвижный, шагают как на шарнирах. Ежели один такой на часах стоит, а ты мимо идешь, он на тебя уставится, словно глазами просверлить хочет, а вид у этого малого до того мрачный и суровый, что тебе волей-неволей на каждом углу палач мерещится. Не по душе они мне. Вот наша милиция — веселые были ребята, что им заблагорассудится, то и делают, на посту стоят — шляпа набекрень, ноги растопырены, сами жили и другим жить давали, а эти — машины, в которых черта засадили.
Плотник. Когда такой крикнет «стой!» и прицелится, пожалуй, на ногах не устоишь.
Иеттер. Я бы на месте умер.
Плотник. Пойдем-ка домой.
Иеттер. Плохо наше дело. Прощай!
Подходит Зоост.
Зоост. Друзья! Товарищи!
Плотник. Тихо! Нам пора по домам!
Зоост. Слыхали?
Иеттер. Много чего слыхали.
Зоост. Правительница уехала.
Иеттер. Господи, смилуйся над нами!
Плотник. Она-то еще за нас стояла.
Зоост. Взяла да вдруг и уехала втихомолку. Не сумела с герцогом поладить. Дворянству, правда, велела передать, что воротится. Да никто не верит.
Плотник. Господи, прости дворянам, что они и от этого кнута нас не избавили. А могли бы. Пропали теперь наши вольности.
Иеттер. Ради бога, молчи ты о вольностях. Я носом чую, что наутро будут казни: солнце не выходит из-за туч, туман смердит.
Зоост. Оранского тоже как ветром сдуло!
Плотник. Все, значит, нас оставили!
Зоост. Граф Эгмонт еще здесь.
Иеттер. Слава богу! Святители да сподобят его постоять за нас. Он один еще может что-то сделать.
Появляется Фансен.
Фансен. Наконец-то хоть двоих нашел, которые еще не забились в свои норы.
Иеттер. Сделай одолжение, проваливай!
Фансен. Ты не больно-то вежлив.
Плотник. Нынче об вежливости думать некогда. Опять, что ли, спина зачесалась? Наверно, зажить успела?
Фансен. Солдата об ранах не спрашивают. Коли бы я побоев боялся, из меня бы толку не вышло.
Иеттер. Смотри, как бы хуже не было.
Фансен. Сдается мне, что у вас от надвигающейся грозы руки и ноги ослабли.
Плотник. А твои руки и ноги еще наболтаются в воздухе, если ты не угомонишься.
Фансен. Бедные мышки, они мечутся в отчаянии, стоит только хозяину завести нового кота! Ну, кое-что переменится, а мы-то все равно будем жить, как жили, это уж будьте спокойны.
Плотник. Ну и наглый ты пустобрех!
Фансен. Эх ты, заячья душа! Дай уж герцогу порезвиться. У старого кота вид такой, словно он вместо мышек чертей нажрался и никак их не переварит. Оставьте его в покое, пусть ест, пьет и спит, как все люди. Ничего нам не страшно, если правильно смотреть на нынешнее время. Сначала он спешит, туда-сюда бросается, а потом сообразит, что в кладовке, где сало висит, жить-то получше и ночью спать куда приятнее, чем в амбаре мышей подкарауливать. Бросьте вы, я этих наместников знаю!
Плотник. Везет же человеку! Случись мне хоть раз столько всего наболтать, я бы каждую минуту за свою жизнь трясся.
