Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Драмы в прозе
Оранский. Да, но пламя будет бушевать уже над нашими могилами, а кровь врагов станет лишь никому не нужной искупительной жертвой. Все это нам надо обдумать, Эгмонт.
Эгмонт. Что же они предпримут?
Оранский. Альба уже на пути в Нидерланды.
Эгмонт. Не думаю.
Оранский. Я это знаю.
Эгмонт. Правительница ни о чем слушать не хотела.
Оранский. Тем более я убеждаюсь в своей правоте. Она уступит ему место. Его кровожадность мне известна, и войско следует за ним.
Эгмонт. Новые тяготы для провинций, народу круто придется.
Оранский. Сначала они обезвредят главарей.
Эгмонт. Нет, нет!
Оранский. Нам надо уехать каждому в свою провинцию. И там укрепиться. К откровенному насилью он сразу не прибегнет.
Эгмонт. Но ведь нам, вероятно, надлежит приветствовать его, когда он прибудет?
Оранский. Не будем спешить.
Эгмонт. А если он именем короля потребует нашего присутствия?
Оранский. Найдем отговорку.
Эгмонт. Но если он будет настаивать?
Оранский. Принесем свои извинения.
Эгмонт. А если заупрямится?
Оранский. Тем паче — не явимся.
Эгмонт. Это будет значить: война объявлена и мы бунтовщики. Принц, не поддавайся соблазнам своего ума; я знаю, страха ты не ведаешь. Но обдумай этот шаг.
Оранский. Я его обдумал.
Эгмонт. Пойми, если ты ошибешься, ты станешь виновником самой кровопролитной войны, бушевавшей в какой-либо стране. Твой отказ — это сигнал для всех провинций разом взяться за оружие; он станет оправданием любой жестокости — станет вожделенным и долгожданным предлогом для Испании. Каких больших, каких долгих усилий стоило нам умиротворить народ, а теперь ты одним мановением руки хочешь ввергнуть его в небывалую смуту. Подумай о городах, о дворянстве, о народе, о торговле и земледелии, о ремеслах! Подумай об опустошении страны, о кровопролитии! Солдат остается спокойным, когда на поле боя падает тот, кто был с ним рядом. Но когда река понесет вниз по течению тела горожан, детей, девушек, а ты, объятый ужасом, будешь стоять на берегу, уже не понимая, за чье дело ты вступился, ибо гибнут те, кого ты хотел защитить, достанет ли у тебя сил тихо промолвить: я защищал себя?
Оранский. Мы не простые люди, Эгмонт. И если нам подобает жертвовать собой ради тысяч, то, значит, подобает и щадить себя ради них.
Эгмонт. Тот, кто себя щадит, сам себе подозрителен.
Оранский. Но тот, кто знает себя, маневрирует увереннее.
Эгмонт. Твои поступки делают неизбежным зло, которого ты страшишься.
Оранский. Идти навстречу неотвратимому злу разумнее и смелее.
Эгмонт. Когда опасность так велика, надо принимать в расчет даже самую малую надежду.
Оранский. Нам уже и ступить некуда, пред нами — бездна.
Эгмонт. Разве милость короля — такая малая полоска земли?
Оранский. Не такая уж малая, но скользкая.
Эгмонт. Клянусь богом, это несправедливо. Я не терплю, когда о нем думают неподобающим образом! Он сын императора Карла и не способен на низкий поступок.
Оранский. Короли низких поступков не совершают.
Эгмонт. Его надо узнать получше.
Оранский. Наше знание и говорит нам — не дожидайтесь опасной пробы.
Эгмонт. Никакая проба не опасна, если ты ее не страшишься.
Оранский. Ты рассержен, Эгмонт.
Эгмонт. Я все должен видеть собственными глазами.
Оранский. О, если бы на сей раз ты захотел посмотреть моими. Друг мой, твои глаза открыты, и ты уверен, что видишь все. Я ухожу! Жди прибытия Альбы, и господь да хранит тебя! Может быть, мой отказ послужит тебе во спасенье. Может быть, дракон и отвернется от добычи, если ему не удастся сразу проглотить нас обоих. Может быть, он помедлит, чтобы вернее ударить, а ты, прозрев, увидишь все в правильном свете. Но скорее, скорее! Спасайся, Эгмонт! Спасайся! Прощай! Будь зорок, Эгмонт, пусть ничего не ускользнет от твоего вниманья: сколько войска он приведет с собой? Как разместит его в городе, какая власть еще останется правительнице? Будут ли начеку твои друзья? Подай мне весть о себе… Эгмонт!..
Эгмонт. Чего ты хочешь от меня?
Оранский (дотрагивается до его руки). Подумай еще раз! Уйдем вместе!
Эгмонт. Как? Ты плачешь, принц Оранский?
Оранский. И мужчине подобает плакать о погибшем.
Эгмонт. Ты считаешь меня погибшим?
Оранский. Да. Пойми, тебе остался недолгий срок. Прощай. (Уходит.)
Эгмонт (один). Как странно, что мысли другого человека так воздействуют на нас! Мне бы все это и в голову не пришло, а он заразил меня своими опасениями. Прочь! В моей крови это чужеродная капля. Приди мне на помощь, природа, извергни ее! А на то, чтобы разгладить морщины раздумья, у меня есть прекрасное средство!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
ДВОРЕЦ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ
Правительница. Этого надо было ждать. Когда денно и нощно живешь в трудах и заботах, кажется, что делаешь невозможное, а тот, кто издали смотрит на тебя и повелевает, уверен, что требует лишь возможного. О, эти самодержцы! Никогда я не думала, что столь великое волнение охватит меня. Власть прекрасна! И вдруг отречься от нее. Не знаю, как решился на это мой отец; но я последую его примеру.
В глубине сцены появляется Макиавелли.
Подойдите ближе, Макиавелли. Письмо брата повергло меня в раздумье.
Макиавелли. Смею ли я спросить, о чем он пишет?
Правительница. Король высказывает столько же братского внимания ко мне, сколько и заботливости о своем государстве. Он превозносит стойкость, усердие и преданность, проявленные мною в попечении о правах его величества в этих землях. Сожалеет, что буйный нрав здешнего народа причиняет мне столько хлопот и огорчений. До глубины души убежденный в моей проницательности, равно как и в разумной последовательности моего поведения, он так мною доволен, что я могла бы сказать: для короля это письмо слишком учтиво, для брата — тем более.
Макиавелли. Его величество не впервые выражает вам свое справедливое удовлетворение.
Правительница. Но впервые так риторично.
Макиавелли. Я не понимаю.
Правительница. Сейчас поймете. Вслед за этим вступлением он говорит, что совсем без войска, без хотя бы небольшой армии, я всегда буду пребывать здесь в жалком положении. Мы поступили неосмотрительно, продолжает он, когда, вняв жалобам населения, отозвали свои войска из провинций, ибо армия, тяжелым бременем ложась на плечи бюргеров, не позволяет им слишком расходиться.
Макиавелли. Эта мера вызвала бы опасное брожение в умах.
Правительница. Но король полагает — ты слушаешь меня? — что бравый генерал, который знать не знает никаких резонов, живо справится с народом и дворянством, с бюргерами и крестьянами, посему он и шлет сюда во главе немалого войска герцога Альбу.
Макиавелли. Альбу?
Правительница. Ты удивлен?
Макиавелли. Вы сказали: шлет. Он, верно, спрашивает, не послать ли?
Правительница. Король не спрашивает. Он посылает.
Макиавелли. Ну что ж, вам будет служить опытнейший полководец.
Правительница. Служить мне? Говори прямее, Макиавелли.
Макиавелли. Я не хочу высказываться прежде вас.
Правительница. А я, ты думаешь, хочу притворяться? Мне больно, очень больно. Лучше бы уж мой брат высказал все, что у него на уме, а не подписал бы казенное послание, состряпанное его статс-секретарем.
Макиавелли. Может быть, следовало бы вникнуть…
Правительница. Я их всех знаю вдоль и поперек. Они любят, чтобы все было вычищено и выметено, а так как сами к этому рук приложить не хотят, то радуются каждому, у кого метла в руке. О, мне чудится, что я вижу короля и его совет вытканными вот на этих шпалерах.
Макиавелли. Так живо вам все представляется?
Правительница. До мельчайшей черточки. Среди них есть и хорошие люди. Честный Родригес, многоопытный и разумный, он не рвется к почестям, но и ничем не поступается, прямодушный Алонсо, усердный Френеда, неколебимый Лас Варгас и еще несколько, которые примыкают к разумной партии, когда она входит в силу. Но в совете есть еще и меднолобый толедец, у него впалые глаза и пронзительный, огненный взгляд, сквозь зубы он бормочет что-то о доброте женщин, об их торопливой податливости, о том, что женщины, мол, могут усидеть на хорошо объезженном коне, но сами его объездить не умеют, и отпускает прочие шуточки, которые мне в свое время не раз приходилось слышать от господ политиков.
