Антонен Арто - Театр и его Двойник
Конечно, решения поехать в Мексику и в еще большей степени отправиться в путешествие в Ирландию в состоянии апокалиптической экзальтации нельзя назвать слишком разумными действиями. Но разве не общество, отказав ему в возможности реализовать свои художественные идеи без ущерба для его цельности, буквально насильно подвергло его изоляции? Но, с другой стороны, не были ли эти отверженность и мученичество заключения в сумасшедшем доме в высшем смысле единственным путем, на котором он мог осуществить свою судьбу и достичь целостности, которые сделали его кумиром последующих поколений? Это вопросы, не имеющие ответа, как не имеет ответа вопрос, mutatis mutandis,[402] достойны Понтий Пилат и Иуда Искариот осуждения за распятие Христа или восхваления за то, что дали свершиться Божественному провидению.
Если бы даже это была всего лишь озабоченность Арто своими собственными проблемами, его ясность, даже в периоды предельного душевного напряжения, и гений писателя превратили его историю в одну из самых лучших в мире документально зафиксированных историй болезни всех времен, наравне с произведениями Маркиза де Сада и Даниэля Пауля Шребера.[403] Блеск, с которым он описывает трудности своего письма, и спонтанность его излияний в последние годы жизни, открывающие глубокий и непосредственный путь к родникам интимнейших уголков человеческой души, делают произведения Арто еще более ценными, чем произведения этих классиков человеческого саморазоблачения.
Первый вопрос, который ставит случай Арто, — это вопрос об органическом происхождении его нервного заболевания. Был или нет предполагаемый приступ менингита в возрасте пяти лет источником всех его несчастий, но он постоянно отмечал, что с шести лет случались периоды заикания, нервные сокращения лицевых мускулов и позднее «болезненные спазмы правой стороны шеи, от которых прерывается дыхание (…) конечности немели, и в них начинались колющие боли, внезапный жуткий зуд, перемещавшийся от рук к ногам, болезненный в верхней части позвоночник хрустел, ужасная слабость из-за невыносимого давления в голове и лопатках, способная повалить на землю. Иногда общие судороги, которые приходили и уходили, иногда те же ощущения, что и при сильной лихорадке: судороги, жар, дрожь, звенящий шум в ушах, резь в глазах от света» (I доп., 89–90). В письме к доктору Алленди от 22 марта 1929 года, в котором он дает этот каталог недомоганий, Арто особо отмечает, что все эти симптомы появлялись, несмотря на то что он перестал принимать наркотики несколько недель назад. Если же это все-таки были симптомы, связанные с отвыканием от наркотиков, необходимо напомнить, что он начал принимать лауданум за десять лет до этого именно потому, что ему был дан совет, что это может избавить его от физических недомоганий. Или, может быть, все эти симптомы имели психологическое происхождение?
В другом длинном письме, акупунктуристу Сулье де Морану в феврале 1932 года, описывая свое состояние, Арто категорически утверждал, что физические симптомы были «осложнены психологическими проблемами, которые проявились в возрасте девятнадцати лет довольно драматическим образом» (I доп., 130). Это было время, когда Арто, как он рассказывал Жану Хорту,[404] уничтожил все свои юношеские сочинения и раздал книги друзьям. Это было начало той депрессии, которая привела его впервые в санаторий. И предположительно в это время произошел инцидент, когда он был ранен сутенером. Этому случаю он уделяет много внимания в период своего заключения.
Какую психическую травму мог Арто пережить в юности? «До двадцати семи лет, — говорил он в лекции в Мексике в 1936 году, — я жил с чувством черной ненависти к Отцу, к моему собственному отцу. Пока не увидел, что он умирает. В этот момент нечеловеческая суровость, в которой я обвинял его, считая, что он меня ею подавляет, вдруг отступила. Совсем другой человек глядел на меня из его тела. И впервые в жизни мой отец протянул ко мне руки. Но мое тело не подчинялось мне, и я понял, что всю жизнь его тело не подчинялось ему, я понял, что есть ложь бытия и мы рождены, чтобы с ней бороться» (VIII, 178).
Еще одним травмирующим событием в его ранней жизни была смерть его сестры Жермен, умершей семи месяцев от роду, когда ему не было еще и девяти лет. Наверное, было бы напрасным рассуждать о происхождении возможного чувства вины, связанного с этим событием, но несомненно то, что темой, более всего привлекающей его в театре, была тема инцеста. В его ранней пьесе «Кровяной фонтан» есть сцена инцеста между молодым человеком и его сестрой, за которой следует ряд чрезвычайно отвратительных эротических образов старух. Единственный сделанный им детальный анализ пьесы, которую он предложил в качестве примера Театра Жестокости в «Театре и его Двойнике», — это разбор пьесы Джона Форда «Как жаль ее развратницей назвать», и в ней также идет речь об инцесте между братом и сестрой. «Семья Ченчи» рассказывает об инцестуозном насилии отца над дочерью и последующим ужасном убийстве виновного. В годы заключения, когда он перечислял женщин, которых он больше всего любил в жизни, Арто всегда называл их своими дочерьми, хотя к ним он обычно относил двух своих бабушек, сестер Ненеку и Катрин Шили.
Элемент переживания чувства сексуальной вины также возникает явным образом из того, что он категорически отвергал любые предположения о наличии у него возможных последствий сифилиса. Вскоре после прибытия в Родез в письме одному из докторов он обращал внимание на то, что, если его зрачки разного размера, из этого не обязательно следует, что у него приобретенный сифилис, «потому что я отвергаю и презираю сексуальные отношения любого рода как унизительные для человека, и для меня было тяжелым ударом узнать, что кто-нибудь мог поверить в то, что мое тело могло позволить себе такую слабость в какую-то минуту моей жизни» (X, 13). Он продолжал жаловаться, что из-за неравенства его зрачков, которое считалось признаком возможных последствий сифилиса, должно быть наследственного, он с 1917 года подвергался бесконечным инъекциям различных лекарств, от препаратов ртути до новарсенола, которые сильно расстроили его нервную систему.
Абсолютное отрицание любого секса, начиная с периода крушения театральных надежд Арто, приведшее его к разработке сложной мифологии, в которой Бог создал человека без половых и пищеварительных органов, и его вера в то, что человек деградировал в сексуальное и испражняющееся существо с помощью вмешательства злых внеземных сил (эту веру он сохранял даже после того, как отказался от ортодоксального христианства, в которое был обращен перед переводом в Родез), также указывает на обращение к раннему периоду сильной сексуальной вины. В некоторых своих произведениях, написанных в конце жизни, он идет настолько далеко, что вообще отказывается признавать, что своей жизнью обязан сексуальному акту между своими родителями: «Я — Антонен Арто, я — мой сын, мой отец, моя мать…» (XII, 77).
Я не верю ни в отца
ни в мать
у меня нет
папы-мамы
Неистовая ярость, «бешенство, которое зрело во мне на протяжении 49 лет» (IX, 193), как он называл это, когда ему было 49 лет, — это другая сторона личности Арто, которая указывает на глубоко скрытое чувство вины и разочарования, находящее выход в агрессивности. Театр Жестокости, с помощью которого человечество должно быть вытряхнуто из своего самодовольства и самоудовлетворения и который откроет ему бездны чувства и страдания, скрытые под тихой, спокойной поверхностью его жизни, в конечном счете может также считаться агрессивным нападением на все человечество.
Есть также связь между агрессивным отношением Арто к миру, настолько безразличному к его душевным и физическим мучениям, и всем психическим комплексом, связанным с пристрастием к наркотикам, который стал одним из главных внутренних обоснований его сложной гностической мифологии. В документе, относящемся ко времени начала его сотрудничества с сюрреалистами, который был опубликован 1 января 1925 года, Арто страстно призывает к разрешению свободного применения опиума как единственного возможного средства для людей, страдающих от целого ряда тяжелых заболеваний, включая «психических больных в период просветления, раковых больных, страдающих от табеса и хронического менингита», к которым он обращался с откровенным участием: «Вы — вне жизни, вы — над жизнью, вы страдаете от болезней, которых не знают обычные люди, вы переступаете черту нормальности, и именно этого не могут простить вам люди, вы отравляете их покой, вы разрушаете их стабильность, вы чувствуете повторяющуюся и исчезающую боль, невыносимую боль, боль вне мысли, боль, гнездящуюся не в теле и не в сознании, но от которой страдает и то и другое. И я, который разделяет все ваши несчастья, я спрашиваю: кто может иметь право ограничивать нас в средствах, которые приносят нам облегчение?» (VIII, 25).
