Генрих Бёлль - Приглашение на чай к доктору Борзигу
Франциска. У Роберта был очень жалкий вид?
Фрау Борзиг. Да нет, вид у него был совсем не жалкий. Но ему вообще не следовало с ними говорить. Их слова постепенно убаюкивают, они текут тонкой струйкой, как песок... Годы заносит песком, будто речную дельту... Люди десятилетиями глотают песчинки, одну за другой, а потом вдруг спохватываются: на дне их души образуется тяжелый как свинец осадок: лень и тоска... Сито оказалось недостаточно частым. Пуще всего опасайтесь благодушия — этой самой липкой и мягкой грязи... Плохо не то, что они переделали его сочинение о Бехере, плохо то, что он согласился с купюрами. Нет ничего более дурацкого, чем юбилейные издания фирм. Кто их принимает всерьез? Глупейшая штука... но пусть они творят эти глупости сами.
Франциска. Не хочу... Не хочу, чтобы мир превратился в сплошные штампы. Не хочу в один прекрасный день вжиться в штамп и почувствовать себя как в собственной шкуре! Не желаю быть даже самым частым ситом, сквозь которое проходят мельчайшие песчинки... я хочу быть стеклянной, чтобы не пропускать сквозь себя ничего... Но у меня еще есть время.
Фрау Борзиг. Да, время у вас еще есть. Но не зевайте, не то время распорядится вами по-своему. Время как повилика: незаметно оно обвивается вокруг нас, и вдруг вы понимаете, что попались в ловушку — время высосало из вас все соки, задушило... Сама не знаю, зачем я пришла сюда: ради вас или ради себя. Но берегитесь, не то вас засосет мягкая тина благоразумия и все кончится тем, что вы решите: Бога было необходимо распять... Не давайте Роберту у них работать. Иначе вас начнет подташнивать по утрам и вы сами не будете знать отчего.
Франциска. Вам надо было там остаться. Вы бы мне рассказали, что он решил.
Фрау Борзиг. Не могу больше слышать их голоса, не могу видеть их лица. Скоро я уеду далеко-далеко, но прежде мне хотелось с вами поговорить: мне казалось, что игра стоит свеч. Берегитесь, вам сразу же набросят на глаза темное, тяжелое покрывало, и прежде чем вы соберетесь с силами и поднимете его, — окажется, что прошло уже десять лет. Это покрывало называется «Пожить для себя...». Вы сидите в темной комнате и беспомощно ерзаете, потом на секунду пробуждаетесь, но на вас уже успели накинуть второе покрывало под названием «Дети. Счастливое материнство...», в темноте вы слышите смех, вы поднимаете покрывало и узнаете, что прошло еще десять лет. Потом наступает краткий миг озарения, и вы видите, что вокруг вас совершенно чужие люди, вскормленные пантоталом. Это — ваши дети. Третье покрывало называется, так же как и первое, «Пожить для себя...», вам уже сорок пять лет, и вы с ужасом смотрите, как быстро пролетела жизнь. И ничего у вас не осталось, кроме грязи, которую нанесли годы. (Резче.) Разгребайте ее руками, выплевывайте, бросайте назад в прошедшие годы, кричите, стараясь перекричать вкрадчивое бормотание тупиц... Я не кричала, но зато теперь буду орать во все горло. Какое-то время осталось и у меня, и я воспользуюсь им...
Франциска (прерывает). Перестаньте, пожалуйста... у меня такое чувство, будто я уже много десятилетий глотаю грязь, о которой вы говорите. Мне страшно, мне кажется, что тело у меня налилось свинцом, — перестаньте, пожалуйста. Я должна была настоять, чтобы Роберт туда не ходил... нельзя гулять по болоту, либо ты его обойдешь, либо завязнешь. Я оказалась права, но теперь стыжусь своей правоты. Глупо торжествовать, надо ему как-то помочь, грош цена моей правоте... Все, что вы говорите, я и сама знала, но не так ясно... Просыпаясь, я пока еще не чувствую тошноты, я радуюсь ломтю хлеба, который съедаю за завтраком. Знаете, как вкусен хлеб... тот, что вы зовете сухой коркой?
Фрау Борзиг. Нет, забыла... Не знаю...
Франциска. Плохо! Это нельзя забывать, нельзя забывать, как ты разламываешь хлеб... как вонзаешь зубы в шероховатую корку... как ласкает твои губы мякиш и ты чувствуешь его сухую нежность. (Смеется.) И еще многое нельзя забывать: шум кофейной мельницы, которую по утрам вертела мама, шум этой маленькой, скрипучей кухонной шарманки... И как в соседнем доме хныкал ребенок. Нет, пока меня еще не тошнит, и мои дети будут моими детьми, и больше ничьими...
Фрау Борзиг. От всего сердца желаю вам удачи. Простите, если я вас напугала.
Франциска. Вы меня здорово напугали: грязью, которая с течением времени осядет во мне... и чувством тошноты по утрам... темными покрывалами, которые мне могут накинуть на глаза. Неужели я стану слепой игрушкой уходящих лет?.. Но в детстве вы, наверное, не плакали, сидя в зимний день на корточках перед булочной, и не вдыхали теплый, сладкий запах свежего хлеба...
Фрау Борзиг. Нет. А вы плакали... перед булочной?
Франциска. Да. Меня посылали купить несколько хлебцев, в руке я сжимала монетки, но прежде чем зайти в булочную, я становилась на колени прямо в сугроб у окна, окунала лицо в хлебный дух... И плакала.
Фрау Борзиг. Почему вы плакали?
Франциска. Не знаю почему... я не могла удержаться от слез и не понимала, как может жена булочника быть такой равнодушной... Когда я шла в школу, булочник стоял в дверях и курил, он был усталый, бледный и приветливый. Тогда мне становилось стыдно...
Фрау Борзиг (смеется). Чего вы стыдились?
Франциска. Не знаю... я стыдилась и его и себя... Может, мне было стыдно потому, что булочник был ко мне несправедлив, — впрочем, так же, как и я к нему... Такое же чувство бывает у меня, когда я плачу в кино. Роберт говорит, что ни один фильм не стоит слез.
Фрау Борзиг. Боже мой, вы плачете в кино! Но, детка моя... вы ведь должны... (Смеется.) Нет...
Франциска. Я знаю, что плакать глупо, этого делать не следует, но и Роберту не следует надо мной смеяться и ругать меня. Это так же, как с булочником... это так же, как со стихотворением о всемирном потопе. Вы правда находите его хорошим?
Фрау Борзиг. Я нахожу его прекрасным.
Франциска. А я — нет: может, оно и красивое, может, оно хорошо звучит... и картина, нарисованная в нем, прекрасна, но... я не знаю... мне кажется, что в нем — какая-то фальшь: если нас что-нибудь действительно страшит, надо плакать... А это стихотворение не вызывает слез, оно, видно, написано для людей, которые просыпаются по утрам с чувством тошноты, а меня еще пока не тошнит.
Фрау Борзиг. Я никогда не плакала перед окном булочной, никогда не плакала в кино и забыла, как вкусен хлеб... тот, что мы называем сухой коркой.
Франциска. Скажите, вы никогда не замечали, как красивы разноцветные леденцы: красные, зеленые... до чего же они зеленые, удивительно зеленые... меня это всегда трогает.
Фрау Борзиг. Мне их не разрешали сосать, это вредно для здоровья.
Франциска. Не так вредно, как глотать пыль, которую вы глотали всю жизнь. Они... (Внезапно прерывает себя.) Вот идет Роберт.
Тишина. Потом вдруг слышны шаги.
Фрау Борзиг. Мне надо уходить. Выпустите меня поскорее.
Роберт. Вы здесь? Я рад, что могу вас поблагодарить.
Фрау Борзиг. Я ухожу, не благодарите меня... Лучше расскажите Франциске, как там было. Она вас ждет...
Роберт. Ничего особенного там не было... я так и предполагал. У меня осталось сожаление о том, чего не произошло в этот вечер, хотя могло бы произойти... и сожаление становится все более ощутимым.
Фрау Борзиг. Прощайте, я наговорила вам уйму глупостей. Стоит мне вспомнить, как вы плакали у порога булочной, и я чувствую, что могла и не приходить. Но я с радостью встретилась бы с вами еще раз.
Франциска. Я не забуду ваших слов: сито будет частым. Я постараюсь не пропустить сквозь него ни одной пылинки и не позволю времени обвивать меня, подобно повилике. Я войду прямо в него, как в улицу, на которой плачут дети, на которой пекут хлеб и кофейные мельницы скрипят, подобно маленьким шарманкам. Любовь доплескивается до нас из чужих парадных; заметив мои слезы, улыбается беспомощно булочник, ему стыдно... и мне стыдно, сама не знаю почему.
Фрау Борзиг. До свидания. Если у вас найдется свободный часок, пригласите меня на хлеб или на слезы в кино.
Франциска. До свидания.
Роберт. До свидания.
Дверь закрывается.
Франциска. Я боюсь тебя даже спрашивать.
Роберт. Что ты делала без меня все это время?
Франциска. Лежала на подоконнике и ждала. Твоя комната самая лучшая из всех комнат на свете: отсюда виден вокзал, слышен его шум, его запах... бормочущие голоса внизу, отдельные слова; они звучат таинственно, хотя ничего таинственного в них нет... Это самые простые слова: часы и минуты, станции, номера... Сегодня мне вдруг показалось, будто я знаю, что всемирного потопа не будет. Когда пришла фрау Борзиг, мне стало страшно; когда она заговорила, у меня было такое чувство, будто на меня покусилась смерть, но смерть, надушенная грустью, обрызганная одеколоном, чем-то тошнотворным и в то же время имеющим привкус икры. Она по-своему права, как прав и булочник, который уже не умеет плакать, вдыхая запах хлеба... Зато я могу встать на колени прямо в сугроб и плакать над хлебом, потому что он так сладко пахнет, и над снегом, над его белизной... А что ты делал без меня?
