Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII
Они вернулись к воротам кладбища, подождали, услышали, как мамаша Малин шепчется с пажем в горнице.
Время тянулось медленно-медленно. Звезда вспыхнула в летней ночи как раз над часовней, пожарная стража кричала что-то с Брункеберга, близился рассвет.
Тут лестница в доме у мамаши Малин застонала и заскрипела, и паж, который шел, чуть вывернув коленки и беспокойно теребя пуговицы на сюртуке, спустился вниз, к поджидавшим его подмастерьям.
Со стороны Дроттнингсгатан донесся шум и стук копыт. Первым проскакал Клинковстрём, и был он до того пьян, что ему приходилось держаться за лошадиную гриву. Следом скакали король и герцог Голштинский и еще с десяток всадников. У всех в руках были шпаги и все, кроме короля, были без сюртуков, в одних рубашках. Король же совсем обеспамятел от пьянства, он колотил шпагой по окнам, срывал одну задругой дощечки с именами владельцев и барабанил в двери. В целом мире не осталось никого, кому бы он должен повиноваться! Он мог теперь делать, что ему вздумается, и никто не посмел бы укорить его ни единым словом. Пусть только попробуют! За ужином он выбивал чаши из рук у пажей и швырял кусками пирожного в своих собутыльников, так что под конец они выглядели словно после игры в снежки. Прощай, старое, несносное время! Пусть старики зевают во весь рот и сплевывают табачную жвачку, сколько им вздумается. Кроме как разыгрывать дурачков у них больше дел не осталось! Отныне его старое, заскорузлое отечество перейдет к радости и молодому задору. Вся Европа разинет рот от удивления. Теперь он господин и повелитель над всеми шведскими землями.
А паж тем временем лежал на земле в саду у мамаши Малин, и подмастерья, измолотив его от всей души, уже подбирались к его горлу.
— Это кто тут? — вскричал король и припустил за подмастерьями, которые бросились бежать со всех ног, петляя между надгробьями и крестами. Но король следовал за ними по пятам и несколько раз пронзил шпагой левую руку одного из них, так что из руки закапала кровь. Наконец они для защиты схватили доску, лежавшую на не до конца засыпанной могиле парикмахерской вдовы. Лишь тогда король повернул назад и с хохотом поскакал к остальным.
— Ты из наших? Из наших, да? — спросил он незнакомца, который тем временем поднимался с земли. — Ты что, до того нализался, что у тебя вылетел из головы наш пароль: «Посыпь парик табаком!» Ну, не беда. Садись сзади к нашему другу Клинкану, да держи его покрепче, чтобы он не сверзился со своего мерина! Вперед!
С пением и криком ватага без камзолов помчалась дальше, вверх по улице, вниз по холму, дразня по дороге разбуженных обывателей, которые выходили к калиткам. Когда задребезжали стекла у самого верховного маршала Стенбока, высокородный старец изволил в ночной рубашке подойти к окну и принялся с поклонами причитать, что ему и конце концов придется покинуть эту страну. Но король сорвал с него парик и рассек пополам шашкой.
— Вот это жизнь! — вскричал герцог Голштинский. — Подбросим в воздух шляпы! Ах, кабы добраться нам до всех этих королевских фрейлин! Парики в воздух! Привстать на стременах и отлить поверх лошадиной головы! Молодцы, ребята! Чёрт вас подери! Vivat Carolus, rex svecorum et scandalorum![8]
Развевались на ветру сорочки, по всему пути следования кавалькады валялись парики, шляпы и перчатки, лошадиные копыта высекали искры из мостовой и лошади неслись словно в отблесках пламени.
Когда дикая процессия достигла дворца, всадники спешились и пустили лошадей побегать на воле. На лестнице они перебили все канделябры и обстреляли мраморную Венеру.
— Вперед! — закричал король и помчался со своей ватагой в дворцовую капеллу, где начал рубить церковные скамьи. — Чтоб щепки искололи им в воскресенье все задницы!
Герцог громко топнул и попросил выслушать его, а Клинковстрём, который присел у алтаря, желая сыграть в кости, обеими руками зажал себе рот, чтобы помолчать, как велено.
— Дорогие слушатели! — начал герцог. — Никто не мог сделать прекраснее сей торжественный праздник, чем мой высокородный и всеми любимый шурин, захоти он в этот утренний час дать нам, своим преданным слугам, хотя бы малейший намек касательно того выбора, который сделало его сердце. Давайте поведем речь о достойных выбора. О девице из Беверна, которая вместе с обворожительной матушкой прибыла сюда, хотя после большого пожара ее особенно и принять-то было негде. Ну и что? — скажет недруг. И всего-то на каких-нибудь жалких восемь годочков старше Вашего Величества. Или о принцессе Вюртембергской, которая уже единожды доказала свою любовь к вашему семейству, когда присватывалась к блаженной памяти вашему батюшке, и у которой, сказать по совести, грудь слабовата. Как бы она у нас не раскашлялась во время венчанья! Или княгиня Мекленбург-Грабов, которая, судя по всему, тоже спешит сюда в дорожной карете вместе со своей матушкой. Или прусская принцесса, которая и всего-то на два каких-нибудь сладких годочка старше Вашего Величества, или датская принцесса, тю-тю-тю, птичка наша золотая, она и всего-то на пять годков старше. И все они так и крутятся, так и вертятся, и прихорашиваются, ибо любовь не дает им ни сна ни роздыха.
Королю все это надоело, и он сердито сказал:
— Я разве не говорил сто раз, что до сорока лет мужчине и думать нечего о женитьбе.
Заметив его смущение, герцог подмигнул пажу, что был из трактира мамаши Малин, и еще раз ударил в пол.
— Ну ладно, ладно, его Шведское Величество не желают делить свою славу и любовь своих подданных ни с кем иным, кроме мужской отваги и радости. Посыпь парик табаком! Но будь я первым среди шведов, я бы до смерти напугал всех стариков, пригласив в свою компанию красивейших девушек и красивейших шлюх. Мать вашу! Чтоб они сидели перед нами в седле и чтоб они всегда были при нас, пока петух не прокричит в третий раз. О Боже, если б мне только было дозволено продолжать! Упритесь коленками в деревянные скамьи! Шумите и гремите, стучите и топайте! Боже правый, подайте нам воды! Король у нас занедужил! Воды или вина! Вина! Только вина!
Король побледнел и прижал руку ко лбу. Его нимало не трогало, что все остальные раскраснелись донельзя и не совсем твердо держатся на ногах. По правде говоря, он пожалуй, никого из них не любил. Какое ему дело, что они обзывают друг друга пьяницами, вот о нем, об избраннике Божьем, этого никто не посмеет сказать.
— А теперь довольно, — сказал он и попытался засунуть свою шпагу в ножны, но заметил при этом, что потерял ножны где-то по дороге. Поэтому он за неимением оных с полной невозмутимостью пронзил шпагой полу своего камзола и твердым шагом пошел к дверям.
Тогда герцог схватил за руку незнакомого пажа, шепнул ему что-то на ухо и подал руками какой-то знак. Паж сразу же поспешил за королем, распахнул перед ним двери, а затем проводил его вверх по лестнице.
— В жизни больше не притронусь к вину! — вслух размышлял король. — Я не вынесу, если обо мне пойдет молва, что у меня заплетался язык и что я обнимался со всеми пажами. Кто ж меня тогда станет уважать больше, чем других людей? А к слову сказать, вино не настолько вкусней слабого пива. Все дело привычки. Мудрец вообще предпочитает воду.
Они шли по лестницам и переходам и достигли наконец королевской опочивальни. Здесь его уже дожидались Валленштедт и еще несколько вельмож. Валленштедт привычно выпятил губы.
— По обычаю, мы приходим в шесть часов поутру, дабы довести до Вашего сведения правительственные решения.
— Если речь идет о преступлении, тогда милости прошу, в остальном же мне не нужны ничьи советы, я и сам могу действовать и делать то, что я нахожу справедливым.
Он не стал хвататься за каминные щипцы, как то не преминул бы сделать его отец, он не меньше пекся о своем королевском достоинстве, чем знатная девица о правилах приличия. Улыбаясь и кланяясь на все стороны, он вплотную приблизился к посетителям, так что они должны были, пятясь, оставить королевские покои.
— Вот нам награда за то, что мы возвели на престол ребенка, — злорадно шептали они на ухо Валленштедту.
Но паж уже успел захлопнуть за ними дверь с оскорбительным смехом. Королю это пришлось по вкусу. Теперь он стоял, прислонясь к ножке балдахина, возле сундука, в котором его отец собирал всевозможные драгоценности и который был доставлен сюда из хранилища «Слон».
— Тебя как звать? — спросил он пажа.
Паж учащенно дышал и в превеликом смущении теребил свои одежды.
— Ну, парень, отвечай же! Уж свое-то имя ты, верно, знаешь. Ты почти повернулся ко мне спиной, я тебя и разглядеть-то толком не могу.
Тут паж вышел на середину комнаты, сорвал с головы парик, бросил его на ночной столик и отвечал:
— Меня звать Рода…Рода д'Эльвиль…
Король увидел, что это молодая женщина с подведенными бровями. Растрепанные желтые волосы были подвиты с помощью плойки, вокруг губ дрожали складки, отбрасывая неглубокие тени.
