Леонид Андреев - Анатэма
(Уходит, потрясая руками.)
Сура (плачет). Давид, вернись, вернись!
Пурикес (в отчаянии). Бумагу-то, бумагу-то поднимите!
Анатэма (вертится). Успокойтесь, госпожа Лейзер, он вернется. Это всегда так сначала. Я много гулял по миру и знаю это. Кровь бросается в голову, ноги дрожат, и человек проклинает. Это пустяки!
Роза. Какое кривое зеркало, мама!
Наум (плачет). Мама, куда ушел отец? Я хочу жить.
Анатэма. Бросьте этот кусок стекла, Роза. Вашу красоту отразят люди, вашу красоту отразит мир – в него вы будете глядеться… Ах, вы еще здесь, музыкант? Так сыграйте же нам, я прошу вас: такой праздник нельзя без музыки.
Шарманщик. То же самое играть?
Анатэма. То же самое.
Шарманка воет и свистит. Анатэма яростно подсвистывает, размахивая руками и точно благословляя всех музыкой и свистом.
Занавес
Третья картина
Давид Лейзер живет богато. По настоянию жены и детей он нанял богатую виллу на берегу моря, завел многочисленную прислугу, лошадей и экипажи.
Анатэма, под тем предлогом, что его утомила адвокатская практика, устроился у Давида личным секретарем. К Розе ходят учителя и учительницы, дают ей уроки языков и хорошего тона, к Науму же, который окончательно разболелся и уже близок к смерти, ходит, по его желанию, только один учитель танцев.
Деньги из Америки еще не получены, но Давиду Лейзеру, миллионеру, открыт широкий кредит – впрочем, больше на вещи и товар, чем на наличные деньги, которых несколько не хватает.
Сцена представляет собою богатую залу, отделанную белым мрамором, с огромными итальянскими окнами и выходом на веранду. Полдень. За раскрытыми окнами видны полутропические растения, и глубоко синеет море; в одно из окон открывается вид на город. У стола сидит Давид Лейзер, очень мрачный.
Несколько поодаль на диване расположилась Сура, одета богато, но безвкусно, и смотрит, как Наум учится танцевать. Наум очень бледен, кашляет и почти шатается от слабости, особенно если, по правилам танца, ему приходится стоять на одной ноге, но учится настойчиво; одет весьма элегантно, только необычайно пестрый жилет ярких цветов да такой же галстук несколько портят впечатление. Вокруг Наума вертится, балансируя, приседая, учитель танцев со скрипкою и смычком в руках, – человек изящества и легкости необыкновенных; белый жилет, лакированные туфли, смокинг. И на все это, с видом печальным и укоризненным, смотрит Анатэма, стоящий у входа.
Учитель. Раз-два-три, раз-два-три!
Сура. Смотри, Давид, смотри, как удается нашему Науму танец. Я бы ни за что не сумела так прыгать – бедный мальчик!
Давид. Я вижу.
Учитель. Мосье Наум очень талантлив. Прошу вас… раз-два-три, раз-два-три! Позвольте, позвольте, немножко не так! Па нужно делать отчетливей, изящно округляя жест правой ногой. Вот так – вот так.
(Показывает.) Танцы, мадам Лейзер, совсем как математика, тут нужен циркуль!
Сура. Ты слышишь, Давид?
Давид. Слышу.
Учитель. Прошу вас, мосье Наум. Раз-два-три, раз-два-три! (Играет на скрипке.)
Наум (задыхаясь.) Раз-два-три! Раз-два-три! (Кружится и вдруг почти падает. Останавливается с лицом измученным и бескровным и смотрит омертвело – его душит кашель. Откашлявшись, продолжает.) Раз-два-три!
Учитель. Так, так, мосье Наум. Больше изящества, больше изящества, умоляю вас! Раз-два-три! (Играет.)
Анатэма осторожно подходит к Суре и говорит, сдерживая голос, но настолько громко, чтобы его слышал Давид.
Анатэма. Не кажется ли вам, госпожа Лейзер, что Наум несколько утомлен? Этот учитель танцев не знает жалости.
Давид (оборачиваясь). Да, довольно. Ты, Сура, готова замучить юношу.
Сура (растерянно). Да при чем же я тут, Давид, разве я не вижу, что он устал, – но он сам хочет танцевать. Наум, Наум!
Давид. Довольно, Наум. Отдохни.
Наум (задыхаясь). Я хочу танцевать. (Останавливается и истерически топает ногою.) Почему мне не позволяют танцевать? – или все хотят, чтобы я скорее умер?
Сура. Ты еще поживешь, Наум, ты еще поживешь.
Наум (почти плача). Почему мне не позволяют танцевать? Я хочу танцевать. Я довольно добывал кредит, я хочу веселиться. Разве я старик, чтобы лежать на постели и кашлять. Кашлять, кашлять! (Кашляет и плачет одновременно.)
Анатэма что-то шепчет учителю танцев, и тот, изящно подняв плечи в знак соболезнования, утвердительно кивает головой и собирается уходить.
Учитель. До завтра, мосье Наум. Я боюсь, что наш урок несколько затянулся.
Наум. Завтра… непременно приходите! Вы слышите? Я хочу танцевать.
Учитель уходит, раскланиваясь. Наум молодцеватой походкой идет за ним.
Наум. Завтра же непременно, вы слышите? Непременно!
Уходят.
Анатэма. О чем вы задумались, Давид? Позвольте мне быть не только вашим личным секретарем, – хотя я горжусь этой честью, – но и вашим другом. С тех пор, как получены деньги, вас угнетает темная печаль, и мне больно глядеть на вас.
Давид. Чему же мне радоваться, Нуллюс?
Сура. А Роза? Не греши перед богом, Давид, – не на ее ли красоте и молодости отдыхают наши глаза? Прежде даже тихая луна не смела взглянуть на нее, звезда звезде не смела о ней шепнуть, – а теперь она едет в коляске, и все смотрят на нее, и всадники скачут за нею. Вы подумайте, Нуллюс, – всадники скачут за нею.
Давид. А Наум?
Сура. Так что же Наум? Он давно болен, ты знаешь это, и смерть на мягкой постели не хуже, чем смерть на мостовой. А может быть, он еще поживет, он еще поживет. (Плачет.) Давид, там во дворе тебя ожидают Абрам Хессин и девочка от Сонки.
Давид (угрюмо). Что им надо, денег? Дай им, Сура, несколько грошей и отпусти их.
Сура. В конце концов они вытянут у нас все деньги, Нуллюс. Я уже второй раз даю Хессину. Он как песок, и сколько в него ни лить воды, он всегда будет сух и жаден.
Давид. Пустяки, денег у нас слишком много.
Сура. Но мне тяжело смотреть на людей, Нуллюс. С тех пор, как вы принесли нам это богатство…
Анатэма. Которое вы заслужили вашими страданиями, Лейзер.
Давид. С тех пор люди так нехорошо изменились. Вы любите, когда вам кланяются слишком низко, Нуллюс? А я не люблю – люди не собаки, чтобы ползать на брюхе. А вы любите, Нуллюс, когда люди вам говорят, что вы самый мудрый, самый великодушный, самый лучший из живущих – в то время, как вы обыкновенный старый еврей, каких много. Я не люблю, Нуллюс: для сынов бога правды и милости непристойно говорить ложь, даже умирая от жестокостей правды.
Анатэма (задумчиво). Богатство-страшная сила, Лейзер. Никто не спрашивает вас о том, откуда у вас деньги: они видят могущество ваше и поклоняются ему.
Давид. Могущество? А Наум? А я сам, Нуллюс? – Могу ли я за все деньги купить хоть один день здоровья и жизни?
Анатэма. Вы выглядите значительно свежее.
Давид (усмехаясь мрачно). Да? Не взять ли и мне учителя танцев, – посоветуйте, Нуллюс.
Сура. Не забывай же Розу, отец. Разве скрывать красоту лица – не великий грех перед господом? На радость и услаждение взорам дается она, в красоте лица являет красоту свою сам бог, и не на бога ли ежедневно поднимали мы руку, когда углем и сажею пятнали лицо нашей Розы, страшилищем и тоскою для взоров делали ее.
Давид. Красота вянет. Все умирает, Сура.
Сура. Но и лилия вянет, и умирает нарцисс, осыпаются лепестки желтой розы, – захочешь ли ты, Давид, потоптать все цветы и желтую розу осквернить хулою? Не сомневайся, Давид: справедливый бог дал тебе богатство – и ты, который был в несчастии так тверд, что ни разу не похулил бога, станешь ли слаб в счастии?
