Триптих - Фриш Макс
Айзенринг. Мы поджигатели.
Бидерман. Нет-нет, господа, теперь я говорю совершенно серьезно…
Шмиц. И мы совершенно серьезно.
Айзенринг. Совершенно серьезно.
Шмиц. Почему вы нам не верите?
Айзенринг. Ваш дом очень удобно расположен, господин Бидерман, вы сами понимаете; пять таких очагов пожара вокруг газометров, которые, к сожалению, находятся под охраной, да еще если хороший фён…
Бидерман Это неправда.
Шмиц. Господин Бидерман! Уж если вы считаете нас поджигателями, почему бы нам не поговорить в открытую?
Бидерман (съеживается, как побитая собака). Да я же не считаю вас поджигателями, господа, это неправда, вы ко мне несправедливы, я не считаю вас поджигателями.
Айзенринг. Давайте по-честному!
Бидерман. Нет, нет и нет!
Шмиц. Так кем же вы нас считаете?
Бидерман. Своими… друзьями…
Они хлопают его по плечу и направляются к двери.
Куда же вы?
Айзенринг. Пора.
Бидерман. Я клянусь вам, господа, Бог свидетель!
Айзенринг. Бог свидетель!
Бидерман. Да! (Медленно поднимает палец в знак клятвы.)
Шмиц. Вилли-то в Бога не верит, господин Бидерман, так же как и вы, — клянитесь не клянитесь.
Продолжают идти к двери.
Бидерман. Ну что мне сделать, чтобы вы поверили? (Преграждает им путь.)
Айзенринг. Дайте нам спичечку.
Бидерман. Что… дать?
Айзенринг. У нас кончились.
Бидерман. Дать вам…
Айзенринг. Да. Если вы не считаете нас поджигателями.
Бидерман. Спичечку?
Шмиц. Он хочет сказать — в знак вашего доверия к нам.
Бидерман опускает руку в карман.
Айзенринг. Сомневается. Видишь? Сомневается.
Бидерман. Тише! Только не при жене…
Бабетта возвращается.
Бабетта. Сейчас будет кофе.
Пауза.
Вы уже собрались идти?
Бидерман. Да, друзья мои, как не жаль, но… Главное, что вы почувствовали… Я не хочу много говорить, друзья мои, но почему нам, собственно говоря, не называть друг друга на «ты»?
Бабетта. Гм…
Бидерман. Я предлагаю выпить на брудершафт! (Берет бутылку и штопор.)
Айзенринг. Ах, скажите вашему милому супругу, что ни к чему из-за этого начинать бутылку, уже не имеет смысла.
Бидерман (откупоривает). Для вас мне ничего не жалко, друзья мои, ничего не жалко, и если у вас есть еще какое-нибудь желание… (Поспешно наполняет бокалы и раздает.) Чокнемся, друзья!
Чокаются.
Готлиб. (Целует Шмица в щеку.)
Шмиц. Зепп.
Бидерман. Готлиб. (Целует Айзенринга в щеку.)
Айзенринг. Вилли.
Пьют стоя.
И все-таки, Готлиб, нам пора.
Шмиц. К сожалению.
Айзенринг. Мадам…
Опять вой сирен.
Бабетта. Ах, это был такой милый вечер!
Слышен бой колокола.
Айзенринг. Еще только одно, Готлиб…
Бидерман. Что еще?
Айзенринг. Ну ты знаешь.
Бидерман. Если у вас есть какое-нибудь желание…
Айзенринг. Спичечки.
Входит Анна с кофе.
Бабетта. Анна, что случилось?
Анна. Кофе.
Бабетта. Вы же не в себе!
Анна. За домом… ах, фрау Бидерман, небо — если глядеть из кухни, — все небо горит…
Отсветы пожара уже заполняют комнату, когда Шмиц и Айзенринг с поклоном выходят.
Бидерман (бледен и недвижим). К счастью, это не у нас… К счастью, это не у нас… К счастью…
Входит доктор философии.
Что вам угодно?
Доктор. Я не могу больше молчать. (Вынимает из кармана жилета лист бумаги и начинает читать.) «Я, нижеподписавшийся, будучи глубоко потрясен происходящими событиями, которые, как мне представляется, и с нашей точки зрения не могут быть квалифицированы иначе как преступление, делаю следующее заявление для всей общественности…»
Вой сирен становится все громче. Доктор продолжает читать подробное заявление, но понять уже ни слова невозможно: мешает лай собак, звон колоколов, крики, вой сирен вдали, треск пламени вблизи.
(Подходит к Бидерману и вручает ему заявление.) Я отмежевался.
Бидерман. Ну и что?
Доктор. Я все сказал. (Снимает очки и прячет в футляр.) Видите ли, господин Бидерман, я был идеалистом, я вполне искренне мечтал исправить мир, я знал все, что они там делали на чердаке, все, не знал только одного: они это делали просто из удовольствия!
Бидерман. Господин доктор…
Доктор удаляется.
Послушайте, господин доктор, зачем мне эта бумага?
Доктор перешагивает рампу и садится в партере.
Бабетта. Готлиб…
Бидерман. Ушел…
Бабетта. Что ты дал этим типам? Я ведь видела. Спички?
Бидерман. Ну почему бы и нет?
Бабетта. Спички?
Бидерман. Если бы они были настоящими поджигателями, думаешь, у них не было бы спичек? Ах, киска, киска!
Бьют часы. Тишина. Сцена озаряется красным светом, и, пока она темнеет, слышен звон колоколов, лай собак, сирены, грохот рушащихся балок, сигналы, треск пламени, вопли. Все это продолжается до тех пор, пока на авансцену не выходит хор.
Хор.
Бессмысленно многое в мире,
Но эта история всех бессмысленней:
Раз случившись, многих
Она убила, но, ах, не всех,
Не изменив ничего.
Первый взрыв.
Корифей.
Газометр взорвался.
Второй взрыв.
Хор.
То, что предвидит каждый
Задолго,
Свершается все же в конце концов:
Глупость,
Уже неугасимая,
Что роком зовется.
Третий взрыв.
Корифей.
Еще газометр.
Следует серия взрывов ужасающей силы.
Хор.
Горе нам! Горе! Горе!
Свет в зрительном зале гаснет.
Сцена освобождена от реквизита и совершенно пуста.
Бабетта и Бидерман стоят там же и в тех же позах, что и в конце пьесы.
Бабетта. Готлиб…
Бидерман. Тише.
Бабетта. Мы сгорели?
Крик попугая.
Что это?
Опять крик попугая.
Бидерман. Почему ты не вернулась, пока еще лестница не горела? Я же тебе говорил. Зачем ты еще раз пошла в спальню?
Бабетта. Там же были все мои драгоценности. За ними и пошла.
Бидерман. Конечно, мы сгорели.
Крик попугая.
Бабетта. Готлиб…
Бидерман. Да тише ты!
Бабетта. А где же мы теперь?
Бидерман. На небесах. Где же еще?
Крик грудного младенца.
Бабетта. Что это?
Опять крик младенца.
Откровенно говоря, Готлиб, я представляла себе небеса совсем иначе…
Бидерман. Главное сейчас — не терять веру!
Бабетта. Ты так представлял себе небеса?
Крик попугая.
Бидерман. Это попугай.
Крик попугая.
Бабетта. Готлиб…
Бидерман. Главное — не терять веру!
Бабетта. Мы ждем тут уже целую вечность.
Крик младенца.
Опять этот младенец!
Крик попугая.
Готлиб…
Бидерман. Ну что?
Бабетта. А как же сюда попал попугай?
Звонит дверной звонок.
Бидерман Ты меня только не нервируй, Бабетта, прошу тебя. Почему бы попугаю не попасть на небеса? Если он безгрешен…
Звонит дверный звонок.
Что это?
Бабетта. Наш дверной звонок.
Бидерман. Кто бы это мог быть?
Теперь слышно все вместе: младенец, звонок, попугай.
Бабетта. Если бы только не этот попугай! И еще младенец! Этого я не вынесу, Готлиб, — чтобы такой визг на веки вечные, как в рабочем поселке.
Бидерман. Тише!
Бабетта. За кого они нас принимают?
Бидерман. Успокойся.
Бабетта. Мы к такому не привыкли.
Бидерман. Почему бы нам не попасть на небо? Все наши знакомые на небесах, даже мой адвокат. В последний раз тебе говорю: это могут быть только небеса. Что же еще? Конечно, это небеса. Что мы такого сделали?
Звонит дверной звонок.
Бабетта. Наверное, надо открыть?
Звонок звонит.
Откуда у них, собственно, наш звонок?
Звонок звонит.
Может, это какой-нибудь ангел…
Звонок звонит.
Бидерман. Я совершенно безгрешен! Я почитал отца и мать, ты это знаешь, — особенно маму, тебя это всегда раздражало. Я строго придерживался десяти заповедей, Бабетта, всю свою жизнь. Я никогда не сотворял себе кумира — уж точно никогда. Я не крал; у нас всегда было все необходимое. И не убивал. И по воскресеньям не работал. И дома ближнего своего не желал, а если желал, то покупал его. Покупать, я надеюсь, пока еще не возбраняется! И я ни разу не заметил, чтобы я обманывал. Я не прелюбодействовал, Бабетта, нет, в самом деле, — по сравнению с другими!.. Ты свидетельница, Бабетта, если ангел придет: у меня был один-единственный недостаток — я был слишком мягкосердечен, это возможно, просто слишком мягкосердечен.
