Тамара Казавчинская - Беспокойное бессмертие: 450 лет со дня рождения Уильяма Шекспира
Все мы, конечно же, болезненно относимся к тому, что до сих пор не знаем, кто был автором комедий, трагедий и сонетов Шекспира. Был ли он и в самом деле необразованным сыном провинциала из Стратфорда, получившим скромное место актера в Лондоне, или скорее это был аристократ из графского рода, Эдуард Де Вер, отличавшийся высокой культурой, неистовым своенравием и, в некотором смысле, деклассированнностью.
При таком раскладе вряд ли есть место выбору.
Спустя несколько лет, спасаясь от нацизма в Лондоне, Фрейд наблюдал, как с приходом новой идеологии всему, что с таким трудом было им создано, грозит полное уничтожение. Эта идеология представляла собой гремучую смесь культа личности, поэтизации далекого прошлого, поношения прагматизма, ассоциируемого с евреями, требования жесткой дисциплины и субординации, подчинения масс воле диктатора. Интересно, задумывался ли тогда Фрейд над тем, насколько модель общества, пропагандируемая Луни, совпадает с той, что заставила его бежать из Вены?
В ближайшие годы нам больше, чем когда-либо, потребуется вся моральная сила «Шекспира», чтобы поддержать «политика» и практика, который ни перед чем не остановится, чтобы завоевать верховную власть над человечеством — с одной лишь целью: склонить к повиновению и дисциплинировать в соответствии с потребностями духовных лидеров общества. Мы, разумеется, не можем вернуться к средневековью «Шекспира», но нам необходимо внести в нашу современную жизнь все лучшее из того что характеризовало общественный уклад и общественную мораль в Средние века.
Становится несколько не по себе, когда обнаруживаешь, как точно реакционные идеи Луни совпадают с фрейдовским описанием прихода нацистов к власти в 1933 году. Фрейд называет «идеал гитлеризма <…> совершенно средневековым и реакционным». В том же году он писал Эрнесту Джонсу: «Мы находимся на переходной стадии к консервативной диктатуре правых, что означает подавление демократии в обществе. В таком положении дел приятного мало, и жизнь для нас, евреев, вряд ли будет сладкой». С моей стороны, возможно, несправедливо подозревать Фрейда в том, что, солидаризируясь с Луни, он закрывал глаза на более широкое толкование идей, провозглашаемых создателем оксфордианской теории.
Дочь Луни, Эвелин Боделл, сообщила, что за несколько дней до смерти, последовавшей 17 января 1944 года, ее отец признался: «Великой целью моей жизни была работа по достижению религиозного и морального единения человечества, а в более поздние годы, помимо этого, я хотел быть свидетелем признания Эдуарда Де Вера автором шекспировских пьес… и решения еврейского вопроса». Последние его слова легко было понять превратно, особенно в 1944 году, когда все очевиднее становился ад, который нацизм уготовил евреям (среди жертв были и четыре из пяти сестер Фрейда, погибшие в концентрационных лагерях). Смысл, который Луни вкладывал в эти слова, становится ясен из его письма Фрейду, бежавшему из Вены в Лондон. Вместо того чтобы обсуждать шекспировский вопрос, Луни стремится заручиться поддержкой Фрейда в решении другого вопроса — еврейского. Он объясняет, что пишет это письмо как позитивист, националист и человек, не имеющий возражений против диктатуры. Осуждая нацизм, он вместе с тем выражает недовольство нежеланием евреев отказаться от своих национальных особенностей и полностью ассимилироваться с титульными нациями государств их фактического проживания. Этим нежеланием, по мнению Луни, и объясняется главным образом их преследование. Он отметает идею еврейского государства как утопию, а единственным решением еврейского вопроса, с его позитивистской точки зрения, является «срастание» или слияние, которое раньше или позже, но «должно произойти». Луни мог бы к этому присовокупить, что Оксфорд все это предвидел, заставив в конце пьесы и Шейлока, и Джессику «срастись» с господствовавшим в Венеции обществом и принять христианство.
Луни был последователен до самого конца. Когда давным-давно он приступил к исследованию «шекспировского вопроса», он начал с того, что отождествил такие свойства человека из Стратфорда, как «склонность к стяжательству» и «постоянное проведение мелких денежных операций», с чертами Шейлока. Допустить, что жадный до денег автор способен написать великие пьесы, Луни не мог — это не укладывалось у него в голове. Тогда-то он и сделал оригинальное предположение: коль скоро Шейлок списан с Шекспира из Стратфорда, то истинным автором пьесы, списанным графом Оксфордом с себя, должен быть Антонио. Кандидатура, предложенная Луни на роль «Шекспира», как и его трактовка «решения еврейского вопроса» в «Венецианском купце», да и сама его идея «религиозного и морального единения человечества», — все это складывалось в единую картину.
Даг Стюарт
Быть или…: величайшая шекспировская подделка. Глава из книги «Мальчик, который не стал Шекспиром»
© Перевод Е. Доброхотова-Майкова
Уильям-Генри Айрленд провернул литературную мистификацию столь грандиозную, что в конце концов и сам уверовал в то, что он и есть настоящий литературный наследник Шекспира.
Весной 1795 года цвет лондонского образованного общества — ученые, пэры, будущий епископ, английский поэт-лауреат — собрались в доме собирателя древностей Сэмюэла Айрленда. Они пришли посмотреть на документы, которые девятнадцатилетний сын Айрленда, Уильям-Генри, нашел, по его словам, в старом сундуке. То были написанные выцветшими чернилами на пожелтевшей бумаге якобы собственноручные письма, стихи и некоторые другие сочинения Шекспира. До той поры не было известно ни одного шекспировского автографа, кроме четырех его подписей, поставленных под юридическими документами. А главное, посетителям продемонстрировали фрагмент неизвестной пьесы Шекспира[154] — сенсационное дополнение к его драматургическому канону.
В числе гостей был и Джон Босуэлл, прославленный биограф Сэмюэла Джонсона. Сидя в кабинете Айрленда, Босуэлл — в ту пору уже оплывший, с двойным подбородком — подносил один за другим документы к лампе и, подслеповато щурясь, долго рассматривал затейливый почерк. По воспоминаниям Уильяма-Генри, он несколько раз прерывал чтение, чтобы отхлебнуть разбавленного бренди. Наконец великий человек положил бумаги на стол, поднялся, с трудом удерживая равновесие преклонил колени и облобызал верхнюю страницу. «Теперь я умру счастливым, — сказал он. — Я дожил до сегодняшнего дня». Босуэлл скончался тремя месяцами позже в возрасте пятидесяти четырех лет — надо полагать, счастливым.
Впоследствии Уильям-Генри признавался, что был потрясен фурором, который произвело его «открытие». То, что он задумывал как розыгрыш ради того, чтобы произвести впечатление на сухаря-отца, фанатично почитавшего Шекспира, вылилось в одну из самых дерзких литературных мистификаций в истории. В порыве маниакального вдохновения он за один лишь 1795 год изготовил гору шекспировских подделок: письма, стихотворения, рисунки — и даже целую пьесу, длиной превосходящую большинство подлинных произведений Барда. Фальшивки изготавливались в спешке — их качество не выдерживало критики, однако особы, разглядывавшие «документы», были словно загипнотизированы. Фрэнсис Уэбб, секретарь Геральдической коллегии, — организации, которая занималась экспертизой старинных документов, — заявил, что найденная пьеса безусловно принадлежит Шекспиру. «Либо она вышла из-под его пера, — написал он, — либо упала прямо с неба».
Уильям-Генри Айрленд мало подходил на роль Шекспира. Он мечтал стать актером, поэтом, а может, и драматургом, однако учился он плохо, нерадиво относился к заданиям и частенько бывал бит за шалости. Позже он вспоминал, что один из учителей в разговоре с отцом назвал его «позором школы».
Даже родители считали его тупым и никчемным малым. Сэмюэл Айрленд, гравер и антиквар с большими литературными амбициями, намекал, что Уильям-Генри не его сын. Мать, любовница Айрленда, отрекалась от своего материнства и выдавала Уильяма-Генри, как и двух его сестер, за приемышей — официально она жила в доме Айрленда-старшего на правах экономки и звалась миссис Фримен. Сэмюэл пристроил юношу в контору к приятелю-адвокату. Контора располагалась в нескольких кварталах от дома Айрленда на Норфолк-стрит — на Стрэнде, по соседству с лондонскими театрами. Уильям-Генри, по большей части, был предоставлен сам себе и целыми днями сидел в окружении старинных юридических документов, лишь изредка, по просьбе хозяина, перебирая их.
Скорее всего, жизнь его так бы и прошла в безвестности, не будь его отец одержимым собирателей древностей. Перешагнуть порог дома Айрленда — значило попасть в кунсткамеру. Здесь были картины Хогарта и Ван Дейка, редкие книги, фрагмент пелены мумии, а также оправленный в серебро кубок из «той самой шелковицы», которую Шекспир якобы посадил в Стратфорде-на-Эйвоне.
