Михаил Старицкий - Зимний вечер
Б а б а. Ох, любили и ласкали его все, все добрые люди и все ему разрешали, потому что такой уж был миленький, славненький да ласковый…
Ручками, бывало, обовьет шею и прижмется к тебе, как ягненочек, а глазки у были, как васильки во ржи…
Д е д. Да, да… ох, умница был на удивление, только слишком уж своевольный; и работа у него, и забава были не такие, как у других хлопцев; если работает, бывало, так удержу не знает, как шальной конь, а если гуляет, так дым коромыслом. Иногда бросится на шею, обнимет, целует, чуть не задушит, а другой раз упрется на своем и так, прямо в глаза, любого осой жалит. И ругал я его иногда, а больше прощал. (Задумался.) Суд мы за давностью проиграли, хотя земля по справедливости принадлежала нам. Карповцы хотели отнять землю, а мы не даем: "Не отдадим и все!" Всем миром защищались от обидчиков, а во главе мой Ясько, горячий, как конь! Ну, думаю: "Что ж, если все, так пускай и Ясько!" И вдруг шасть — начальство, мы и руки опустили. Пусть уж обижают — Христос больше терпел! Но не так думала, на горе, молодежь… Выскочили хлопцев двадцать под командой Яська и не дали межевать землю, выгнали урядников вон; значит, бунт, значит, сопротивление власти, начальству! Ну, взяли их в тюрьму и на суд. Одних выпустили, других наказали нестрого, а моего на три года в тюрьму, — зачинщик, говорят; хорошо! За справедливость пусть три года, не век; он еще молодой, думаю, ума наберется…
П р о х о ж и й. Ну что, набрался? Ха-ха-ха!
Д е д (глядя в землю). Набрался, чтоб так черти злых дум набрались.
Как вернулся домой, то и дня не было покоя в хате. Кричит, бывало, расписывает, как ночью надо красть, как замки сбивать, он, мол, теперь все способы знает… "Охота, говорит, в такой халупе сидеть и кровавым потом хлеб зарабатывать, если на свете богачей, обирал видимо-невидимо и можно до них легким способом добраться". А я его кулаком по спине: "Вот тебе легкий способ на чужое добро, на воровство". А он мне: "Не бейте, татко, а то убегу!" Да в шинок — напьется и по селу шумит. Чтоб тех учителей, что его учили… (Задумался.)
П р о х о ж и й. Ой, пан хозяин, на хуторе сидите, а ничего не знаете.
Да если б вы слыхали, как они вашего сынка добру учили, у вас бы от страха руки и коги отнялись! Ох, пан хозяин, не ропщите на вашего Яська: озверел он, а сердце его любило вас… Эх, ласка отца и матери, теплое слово — вот великая, святая сила! (Вытер глаза и склонил голову на руки.)
Б а б а. Ох, правда, правда!
Орися подошла и села возле Лукерьи.
Д е д (весь дрожит). Погоди, погоди! Что это со мной? Что со мной?
Оживает что-то здесь, встает… Память стариковская… но всплывает в ней…
Неужели я не желал ему добра? Я ведь и женил его на сироте, на бедной, как он и хотел.
П р о х о ж и й. И он вас за это благословлял, а пуще всего — мать…
Потому что жену свою любил больше жизни… (Отворачивается, чтобы скрыть слезы.)
Л у к е р ь я (Орисе). Боженька мой! Он его знает! (Рыдает.) За что он мучается, кормилец?
О р и с я. Успокойся! Перестань! Мало натерпелась, так еще добавляешь печали!
Д е д (озирается, что-то бессмысленно шепчет). Неужто я… разве такой доли… хотел я? Почему же он не опомнился, почему не слушался?
П р о х о ж и й (оборачиваясь, быстро и сбивчиво, давясь словами). Пока он один был… сносил всякую жестокость… а когда начали поедом есть и жену его, он стал просить, чтоб его выделили!
Б а б а. Ох, просил и все мы просили!
Л у к е р ь я рыдает.
О р и с я. Успокойся, серденько! Что же это?
Д е д. Что со мною? Помрачнение или правда? Голос., голос! Кто он, кто он, ради бога? (Уходит в комнату.)
П р о х о ж и й вскочил, он в нерешительности.
Явление четвертое
Т е ж е, без д е д а.
Б а б а (подошла, оглядываясь, к прохожему). Так вы нашего Яська знали? Ох, натерпелся он от отца, пока на вечную муку в люди не ушел… (Шепотком.) Бил, как собаку, бил чем попало… а потом к ней стал цепляться, что бедная, что понадобилось ему бедную взять… Бывало, я и мать заступаемся, так и на нас бросается, как бешеный… Ясько, бывало из-за жены побелеет, как мел, а губы синие, зубы сожмет и только прошипит: "Убегу от греха…" И убежал… Мать по нем плакала, горемычная… а потом начала кашлять… сохнуть…
П р о х о ж и й. Плакала, увядала… (Хватается грудь.) Ох, мама! (Отходит.)
Л у к е р ь я. Ясю! Будто вижу его, слышу тихую его речь! Ох, как же я его любила, как люблю! Ох, и любила я его! (Вскочила, подбежала к двери, схватила Яська, целуя, потащила к печке.)
О р и с я. Несчастная! Бесталанная!
Явление пятое
Т е ж е, Ф р о с я, Д е м ь я н, д е в ч а т а и п а р у б к и.
Д и в ч и н а (вбегает). Ой, девчата, спасите, хлопцы гонятся!
В окна и двери стучат.
Д е в ч а т а. Закрывайте, закрывайте двери на засов! Не пускайте этих разбойников! Ясько!
Я с ь к о. Ага, теперь Ясько понадобился. (Становится у двери.)
П а р у б о к (за дверью). Да пустите уже, смилуйтесь!
Д е в ч а т а (с ухватами). Не пустим, глаза кипятком ошпарим, ребра поломаем.
Я с ь к о. Хи! Целое войско!
П а р у б к и. Мы вам отступного дадим!
Д е в ч а т а. Не просите, мерзните.
О р и с я. Что это за мода хлопцев не пускать? Какие ж посиделки без парубков? За что вы их морозите?
Г а н у л ь к а (открывает дверь). Входите уж в хату да кланяйтесь нам!
В т о р а я д и в ч и н а. Фрося! Лей воду, лей!
Ф р о с я. Вот вам! (Обливает парубков.)
П а р у б ок. Ух, сумасшедшая! Держи!
Ф р о с я (Олексе). Ой, спасите!
Д е м ь я н (кланяется). Ну, так добрый вечер!
Парубки здороваются, угощают девчат грушами, орехами, а девчата семечками; рассаживаются парами.
Тихий шепот, смех, шутки.
П р о х о ж и й (Лукерье). Веселые у вас посиделки.
Л у к е р ь я (вздрогнула). Бывают и веселее… Сегодня отец что-то загрустил.
П р о х о ж и й. Чего бы это?
Л у к е р ь я. Видно, вспомнил что-то, и воспоминания змеей обвили сердце… Вы его знали… моего Яська? Дайте мне хоть весточку о нем, жив ли еще?
П р о х о ж и й. Жив…
Л у к е р ь я. Боженька мой! (Закрывает лицо.)
П р о х о ж и й. А вы его помните? Вы не забыли… не прокляли того бесталанного (еле сдерживаясь), что клялся вам в горячей любви у криницы?
Л у к е р ь я (с ужасом). Кто вы? Кто вы, что все знаете?
П р о х о ж и й. Признался мне, сам рассказывал…
Л у к е р ь я. Он был не виноват… у него такое сердце… нет второго на свете!
Г а н у л ь к а. Что же вы сидите и молчите? Хоть бы ты, Демьян, загадки загадывал!
Д е м ь я н. Давайте, давайте! А ну!
Еду, еду,
Следу нету,
Палкой погоняю,
Смерти ожидаю.
Угадайте, что это?
Д е в ч а т а (между собою). Следа нету… палкой…
П а р у б к и. Смерть… не пойму…
Д е в ч а т а. Не угадаешь…
Ф р о с я. Ни складу, ни ладу!
Д е м ь я н. А врешь, это — лодка.
Ф р о с я. Лодка? Вишь ты!
Г а н у л ь к а. А верно, верно: следа нет. Палкой, то есть веслом. (Тихо Демьяну.) Почему ты мне не шепнул?
Д е м ь я н. Послушай, вот я другую:
Полон хлевец белых овец,
Один баран мемекает. (На ухо Ганульке.) Язык!
Г а н у л ь к а (после паузы). А я знаю! Язык!
Д е в ч а т а. Ишь ты! И в самом деле отгадала!
П а р у б к и. А может, Демьян сказал?
Г а н у л ь к а. Нет, нет! Сама отгадала…
Д е м ь я н. Ей-ей, не говорил…
Ф р о с я. А ну-ка, возьму я Ганульку к себе, а ты загадай еще, посмотрим…
О л е к с а. Вот я тебе загадаю.
Ф р о с я. Убирайся, знаем вас!
Г а н у л ь к а. Не надо больше загадок, лучше сказку. (Подбегает к бабе.) Бабуся, расскажите, голубушка!
Б а б а. А вы бы угостили бабусю! У нее, может, в горле пересохло…
Д е м ь я н. Найдется, найдется, бабуся; а ну-ка, хлопцы, у кого бутылка и чарка?
Обступили б а б у, угощают.
Г а н у л ь к а (подходит). Что с тобой, Лукерья? Не сказал ли чего?
Л у к е р ь я. Не тронь меня, не тронь!
Г а н у л ь к а. Тише, тише!
Д е м ь я н. Не дышать!
Б а б а. Жил да был на свете казак и было у него трое сыновей: два лентяя, а третий работник. Вот отец и приказал им стеречь в саду грядки; два старших быстро уснули, а младший у своей грядки и глаз не сомкнул. А ночью откуда ни возьмись дикий кабан и разрыл у старших грядки. Проснулись братья, смотрят — у них все грядки изрыты, а у младшего целехонька. Вот они со злости и досады взяли его да убили, нож в сердце всадили.
Г а н у л ь к а. Ай! (Закрывает лицо руками.)
Д е м ь я н. Так сразу и убили?
Б а б а (сердито). Взяли и убили, нож в сердце всадили, в землю закопали, песком засыпали, в головах бузину посадили и ушли домой. А тут едет какой-то пан и говорит: "А ну-ка вырежу я из этой бузины дудочку".
Вырезал, наладил ее и заиграл, а дудочка поет:
Тихонько-тихо, паночек, играй,
Снова ты сердца мне не терзай!
Братья сгубили, нож в сердце всадили,
За то, что грядки разрыты в край.
Д е м ь я н. Так-таки сама играла?
