Бото Штраус - Время и комната
Учтивец. Я. А кто ж еще?
Первенец. Все. Кончено. Я знал, что это сон.
Учтивец. В чем дело?
Первенец. Господи! Как быстро всем сердцем прикипаешь к мальчугану, такому милому, такому карапузу… Ладошку пухлую в руке сжимаешь, чтоб он не побежал на красный свет…
Учтивец. Опять работы нет для архитекторов. Ну хоть умри. (Бросает газету Первенцу и уходит вправо за кусты.)
Первенец. Эй, карапузик! Малыш! Ну подожди же меня! (Убегает вслед за Учтивцем.)
Титания, явно по нужде, уходит в кусты. Слева появляется Киприан, останавливается возле кустов.
Киприан. Оберон! Ты слышишь меня? Оберон!
Титания. Ищи!
Киприан. Титания!
Титания. Ищи!
Киприан. Паутинка! Мотылек! Горчичное Зерно!
Титания. Ищи! Ищи! Ищи!
Киприан. Ищи-ищи! Ну да… За моря, за океаны, землю, небо, лунный свет, что найдешь, а что и нет… (Уходит вправо.)
В глубине на вершину склона выползает Второй мальчик. Он начинает ласкать костюм Титании и с недвусмысленными намерениями на нем укладывается. Впереди, перед кустами, стоит Девочка.
Руки она выставила перед собой, словно упираясь в стену, и кричит каждому из проходящих мимо: «Свинья! Скотина!». Мимо нее друг за другом проходят: Георг, Хельма с пиджаком Вольфа на руке, затем Оберон, он же Нефакт. Окрик Девочки заставляет каждого из них либо запнуться, либо испуганно отпрыгнуть в сторону. Оберон/Нефакт застывает возле кустов, закрыв лицо руками. С костюмом Титании в руках Второй мальчик выходит из глубины сцены.
Девочка. Свинья!
Второй мальчик. Да успокойся ты.
Девочка (показывая на Оберона/Нефакта). Вон тот тип — мой отец. Честное слово!
Из-за кустов выскакивают Первый и Третий мальчики, каждый чиркает зажигалкой на уровне груди Оберона/Нефакта, норовя подпалить ему пиджак.
Первый мальчик. Тятя! Тятя!
Третий мальчик. Эй, папаша, закурим еще по одной! Первый мальчик. Давай-давай, папаша, закуривай! Третий мальчик (поливая пивом из банки тлеющий пиджак). А как, папаша, насчет пивка?
Первый мальчик. Давай-давай, отец, полегчает.
Девочка. Нико! Ты что, рехнулся? Совсем того? Он ей на юбку напакостил! Прямо на юбку — и эту мерзость, фу!
Второй мальчик. Ну как, приятный сюрпризик, а? Я сразу знал, что вам по вкусу придется. Вот так всегда: придут — и всё опошлят. Пустота. Безлюдье. Да ладно тебе. В конце концов, я ведь ее хорошо знал. Она мне даже как-то раз письмо написала.
Сцена вторая («Троя»)Пустынная площадь. Маленький треугольный участок, асфальт, дощатый заборчик, выкрашенный в черно-красно-золотую гамму{35}. Из земли торчит антенна радиоприемника, на верхушке которой прикреплен маленький флажок ФРГ.
Вольф, прильнув ухом к земле, слушает какофонию аккордеонной музыки и политических речей, которая невнятно, сквозь радиопомехи доносится откуда-то из-под земли. Рядом на стуле, с пиджаком Вольфа на коленях, сидит Хельма. За заборчиком Оберон/Нефакт расхаживает взад-вперед и курит сигарету.
Хельма. Ну как может взрослый человек до такой степени помешаться на собственной отчизне! И что это за отчизна такая, если его, прожженного до мозга костей циника, при малейшем истинно немецком звуке прошибает слеза! Мне этого никогда не понять. «Люблю тебя, мой край родимый, мой бедный гордый отчий край…». Но я рада, что хоть так. Единственное, что его еще как-то трогает, это нация. А так вообще рыбья кровь. Полный штиль. Единственное, что еще как-то способно его расшевелить, вот этот, совершенно особый вибрирующий звук. Но я рада, что хоть так. Не знаю, надолго ли его хватит. Патриотик ты мой, ранняя ты моя птаха! Если бы я вот тут рядом не сидела, у него не было бы так по-собачьи тепло на душе. Он сам сказал. И то хорошо — не совсем зря небо коптишь. Даже не знаю, что будет, если они вдруг прекратят передачи… Если оттуда, снизу, из глубин веков, из Трои, до нас не дойдет больше ни звука… Тогда мне его точно не удержать. У меня одной точно сил не хватит. Мы ведь даже руки друг другу не подаем. Да и с какой стати — после стольких лет? Поэтому ни руки, ни вообще ничего. Он не подает руки мне, а я ему. Малейшая попытка означала бы конец. Даже не знаю, что бы еще я ощутила, если бы мы вдруг подали друг другу руки, кроме чувства, что всё, привет, окончательно и бесповоротно. Было и прошло. «Прощай, радость моя». — «Прощай, ненаглядный мой». Это единственное, что естественным образом может последовать за рукопожатием. Чисто автоматически. Ни с того, ни с сего. Эти слова сами собой, ручейком прожурчали бы у нас на устах, как только мы бы пожали друг другу руки. Да-да, прощание чистой воды. Без всяких «но» и «если», как говорится. Даже если он вдруг упадет и не сможет подняться, я подойду к нему только сзади, подхвачу под руки и, упираясь коленями в поясницу, помогу встать. Я это уже не раз себе представляла. Никогда бы не подошла спереди и не протянула бы руки. Спереди — даже подумать страшно! С этим, кстати, тоже проблема. Я просто не могу заставить себя посмотреть ему в глаза. Мне это больше не дано. А прежде, прежде, как это было прекрасно, как неповторимо — вот так, глаза в глаза. О, как желанны были мы друг другу! Совершенно исключено. Было бы все то же самое: заходишь спереди, глаза в глаза, рукопожатие, прощай — все, было и прошло. Одно вытекает из другого. Само собой, совершенно автоматически. Вот я и остерегаюсь. Мы оба остерегаемся. Мы повсюду усаживаемся, как вороны, только рядом, дабы иметь общую точку зрения. Потому что знаем: визави — это конец. Бесповоротно. Оказавшись визави с этим мужчиной, я бы тотчас поняла: все, кончено. Даже случайное соприкосновение взглядов было бы немедленным сигналом к поспешному расставанию. Все остальное в таких случаях просто дело техники. Взгляд, шаг навстречу друг другу, рукопожатие — и привет. Одно вытекает из другого. Окончательно и бесповоротно. Даже если в один прекрасный день он придет из магазина, нагруженный двумя тяжеленными сумками, и я открою ему дверь — глаза у меня будут опущены, и я сделаю вид, будто мне до смерти интересно, что у него в этих битком набитых сумках. К этой сцене я давно подготовилась. Ни за что я не подниму голову и не спрошу, не забыл ли он купить свои ежедневные, всенепременно свежайшие пирожные — безе, — про которые он вечно забывает и без которых потом вечно страдает. Господи, одно только это: спросить его о чем-то! Уж это-то вернейший путь, чтобы вызвать неуправляемую цепную реакцию. Вопрос, взгляд, шаг, рука, все — хана. А с другой стороны, — какое бы это было неизъяснимое, незабываемое блаженство! Этакий легкий, современный, воздушный вопрос — и на него глубокий, старый как мир, солидный ответ! Чего бы я только не отдала, чтобы хоть раз снова, с головы до пят почувствовать себя небезответно. Боюсь, мои бедные уши горели бы от счастья и набухли, как два петушиных гребешка… Но о чем это я размечталась! Даже легчайший намек на ответ неминуемо означал бы конец. Только это и ничего больше. Поэтому задавать ему вопрос — это вообще последнее, что я решилась бы сделать. Говорить — еще куда ни шло, но чтобы каждый про себя. Руку пожать — только свою. Если глазами, то, ради Бога, только в одну сторону. Если вообще — то только так. Все остальное равносильно самоубийству. Вообще-то я ведь его слышу. Он так обожает родину. Отчизну. Полагаю, что и он иногда меня слышит. Так что нельзя сказать, что мы совсем друг для друга потеряны. Мы просто категорически друг друга не беспокоим. Я люблю родину — но не настолько сильно, как он. Я больше люблю его. Поэтому, если мы хотим продержаться, нам ни в коем случае ничего нельзя менять…
Оберон/Нефакт перепрыгивает через заборчик и дружески, но совершенно беззвучно что-то пытается обоим объяснить. Инстинктивно отпрянув, Вольф хватает Хельму за руку.
Сцена третьяПеред кустами. Слева выходит Черный мальчик. Киприан извлекает из кармана шкатулочку, открывает ее, достает оттуда фигурку и держит на ладони вытянутой руки.
Киприан. Смотри! Это тебе. Неприличная, правда? (Смеется.) Здорово неприличная, верно? Это тебе! Для тебя делал. Вот!
Черный мальчик выбивает фигурку у него из руки. Киприан кидается подобрать фигурку, суетливо ее ищет.
Ты ее сломал! (Про себя.) Ах ты, гаденыш!
Черный мальчик, невозмутимо упершись ногой в бок Киприану, одним пинком опрокидывает его навзничь.
