Энн Ветемаа - О головах
РОБЕРТ (думая о своем, мрачно). Ты не сможешь этого доказать.
АБРАХАМ. Того, что у тебя высокие духовные запросы?
РОБЕРТ. Того, что ты мой отец!
АБРАХАМ. Отчего же не смогу? Сейчас встану на стул и полезу к Альфреду. Он как добросовестный цербер сторожил мои бумаги… Кстати, не вызвали ли у тебя подозрение те денежные переводы, что я посылал Мирабилии?
РОБЕРТ. Конечно, вызвали. Я сразу понял, что дело нечисто, что ты будто хочешь искупить какую-то вину.
АБРАХАМ. Искупить вину? Глупости… Я должен был немного помочь своему сыну — все же родная кровь, а твой официальный отец был никчемный человек. Такому хирургу я не доверил бы даже своей мозоли.
РОБЕРТ. Не тебе судить о моем отце. Помнишь, на что жаловалась твоя родная дочь? А мой отец собственноручно вырезал мне деревянных лошадок.
АБРАХАМ. Вероятно, резать по дереву он был мастак… Что ему еще оставалось. Самый никудышный ученик великого Хозенкнопфа. Ну, ладно… (Поднимается по лесенке.) А ты знаешь, кто этот Альфред? Вот из-за него-то и посадили твою мать. Вот она — эта голова. (Разглядывает препарат в большой банке. Растроганно.) Он был гитаристом в оркестре одного кабачка. Бедняжка, спьяну угодил под дорожный каток. Только голова и торчала. Так что и отрезать ничего не пришлось. Потом все журналисты раздули… Это случилось под нашими окнами. У меня как раз один аппарат был свободный — электрическое сердце и искусственное легкое, — помню, мы тогда работали с обезьянами. Мирабилия выскочила на улицу, схватила голову под мышку. Мы подключили к мозгу Альфреда питательный раствор — и вскоре тот открыл глаза.
РОБЕРТ. Жутковато.
АБРАХАМ. А разве не жутко оставить голову на мостовой? По-твоему, из-за того, что отказала низшая форма материи, должна и голова — невредимая музыкальная голова — тоже превратиться в прах? (Берет из-под банки, в которой голова Альфреда, пачку писем, ставит банку обратно, слезает.) Будь Альфред немного разумнее, он смог бы сам нас защитить на суде. Он же требовал только одного — опохмелиться… И еще он обвинял нас в том, что мы похитили его туловище — он уже не помнил, что попал под каток… И еще его голова во все горло распевала дурацкие песни.
РОБЕРТ. Она даже пела?
АБРАХАМ. Да, «О пивоваре» и «Мой любимый Августин» и еще одну нелепую песню (С недовольством.) О кошке, у которой были котята от собаки. Это же генетический абсурд! До этого мы никогда не дойдем! Бред какой-то!
РОБЕРТ. Что это за письма?
АБРАХАМ. Смотри-ка — и фотография! На ней один годовалый человечек! (Протягивает фотокарточку Роберту.) Узнаешь?
РОБЕРТ (тихо). Да это же я…
АБРАХАМ. Верно. А тут этому сеньору три года, размахивает деревянным мечом. Уже видно, что метит в судьи. Не правда ли, самоуверенный человечек?.. Взгляни-ка, у меня сохранились твои школьные тетрадки. А эти письма здесь… Это «дипломатическая корреспонденция», в которой Мирабилия требует, чтобы я дал ей тебя. Родить от меня ребенка было ее навязчивой идеей. Вообще-то она не была типом любящей женщины… Насколько я в этих делах разбираюсь. Она была сухарь, фанатичка от науки. К сожалению, бездарная. (Хлопает Роберта по плечу.)
РОБЕРТ. Не очень-то приятно слушать, как мой отец отзывается о моей матери.
АБРАХАМ. Я надеюсь, ты не сентиментален. Как-никак юрист…
РОБЕРТ. Ну, рассказывай дальше…
АБРАХАМ. Она мечтала совершить в науке что-то великое, даже в глазах ее был голод по научной славе. Она мечтала оставить о себе след. (Вой водяной собаки. Абрахам торжественно.) И оставила — Canis mirabilishangmani!
РОБЕРТ. Перестань наконец об этой собаке!
АБРАХАМ. А ее идея насчет Альфреда — в истории науки она сыграла немалую роль.
РОБЕРТ. Альфред? Значит, это была все же ее идея? А ты говоришь, что у нее не было фантазии, что бездарь…
АБРАХАМ. Я не об этой идее.
РОБЕРТ. О какой же? Я ничего не понимаю.
АБРАХАМ. Об идее пожертвовать собой, взять всю вину на себя, чтобы меня спасти от тюрьмы. (Торжественно.) Вот этим твоя мама принесла науке громадную пользу! И ей самой эта идея доставила огромное удовлетворение. Я, кажется, уже говорил, что она была сухарь?
РОБЕРТ. Говорил, говорил, говорил!!!
АБРАХАМ. А тут она прямо расцвела, похорошела. Между прочим, у тебя подбородок точь-в-точь как у матери. Я не видел более счастливого человека, чем была Мирабилия, когда она объявила журналистам, что опыт с Альфредом — это ее идея, и что она осуществила его одна.
РОБЕРТ. Значит, она объявила об этом добровольно?
АБРАХАМ. Разумеется. Ее обзывали садисткой, извергом, «синей бородой в юбке». О, это было упоительное время в ее жизни! Она заклинала меня, чтобы я только не вмешивался. Она умоляла меня, как ребенок, который боится, что у него отберут игрушку. Она воображала себя Джордано Бруно. Наверно, даже мечтала о костре. Три года тюрьмы были для нее большим разочарованием!
РОБЕРТ. И ты не вмешался?
АБРАХАМ. Разумеется, нет. Я был даже рад, что дело приняло такой оборот, потому что… вначале у меня самого был план… (Замялся.)
РОБЕРТ. Какой план?
АБРАХАМ. Свалить всю эту историю на Мирабилию.
РОБЕРТ (улыбаясь). Я просто… восхищаюсь тобой, отец.
АБРАХАМ. Но это было весьма неприятно. Знаешь, жертвовать собой — не всегда самое трудное. Позволить пожертвовать собой другому человеку вместо себя — это порой требует больше характера.
РОБЕРТ. Вполне возможно.
АБРАХАМ. Но другого выхода не было. Если бы в тюрьму упекли меня, то в те годы это было бы катастрофой для науки. Были такие опыты, которые только я, я один на целом свете мог довести до конца. Мирабилия понимала это. Честь и хвала ей!.. Вот вы, юристы, и прочие краснобаи сумели бы это очень красиво изложить. (Весело.) «Она пожертвовала собой во имя того, что пылающий факел был вознесен на вершину!» и тому подобное… Но свою миссию она выполнила! Не знаю, смог бы я на ее месте поступить так же.
РОБЕРТ. Жуткая история…
АБРАХАМ. Но Мирабилия избрала этот путь добровольно.
РОБЕРТ. Я не об этом.
АБРАХАМ. О чем же?
РОБЕРТ. Как ты не понимаешь? То, что ты мой отец, — это непременно всплывет в ходе процесса, и возникнут крупные осложнения…
АБРАХАМ. Этического плана. Я понимаю.
РОБЕРТ. В этическом плане мне это даже на руку — прекрасная реклама. Все куда сложней. Коли нас с тобой связывают родственные узы, меня могут с этого процесса снять… А кто поручится, что любой другой не загубит этот процесс. Страшная история.
АБРАХАМ. Ты о деле матери?
РОБЕРТ (более безразлично). И о ее деле тоже…
АБРАХАМ (задумчиво смотрит на него). Да ты просто одержим своей профессией!
РОБЕРТ. Так же, как и ты, отец. (Встает, нервно шагает по комнате. Размышляет.) Но, послушай, тут что-то не так! Если женщина беременна, ее освобождают от тюремного заключения?
АБРАХАМ. Все было после.
РОБЕРТ. После тюрьмы? Вы все еще встречались? Я… удивляюсь.
АБРАХАМ (смущенно). Я не хотел, но Мирабилия была словно опьянена своей участью мученицы. И эта последняя тайна увенчала ее остальные тайны. Из-за меня — тюрьма, теперь еще ребенок от меня. Женщины в любом деле жаждут совершенства.
РОБЕРТ. И ты согласился?
АБРАХАМ. Разве можно противостоять женщине, если она что-то вбила себе в голову? Ну, и мне пришлось пожертвовать собой… Сейчас я не жалею об этом. Хотя мой сынок и намерен заточить меня в острог.
РОБЕРТ. Не паясничай, отец! Но ведь ты был тогда женат. Берта знает обо всем?
АБРАХАМ. Навряд ли. И не думаю, чтобы это ее интересовало. Берта умная женщина. И у нее научный взгляд на мир.
РОБЕРТ. Гм… Значит, ты не смог дождаться мамы, когда она выйдет из тюрьмы? Не смог дождаться женщины, которая принесла себя в жертву?
АБРАХАМ. У меня не было времени, сынок. Как только Мирабилию посадили, я тут же женился…
РОБЕРТ. По годам выходит именно так. (С легким укором.) Ты женился немедленно!
АБРАХАМ (искренне). Мне нужна была в лабораторию помощница. Бесплатная помощница. В те годы я был гол как сокол. А у Берты были деньги. И что самое главное — она умела печатать на машинке. (Смущенно). А еще в те годы я занимался эмбриологией, проводил опыты с зародышами. Мне нужна была самоотверженная женщина, которая согласилась бы провести на себе один из подобных экспериментов. Характер этих опытов вел… неизбежно к супружеству. (Искренне.) Да, и Берта превзошла Мирабилию по всем статьям.
