Виктор Славкин - Взрослая дочь молодого человека: Пьесы
Кока (он все еще держит карту вин). «Метрдотель Жорж…»
Надя (Кокё). Вы об этой карточке говорили? (Показывает фото на толстой картонке, которое она нашла на столе.)
Кока. Да! Это я!.. Проклятый портрет!
Валюша (рассматривая фотографию). У вас очень удачный профиль.
Кока. «Милой Лизаньке от любящего Коки».
Паша (читает на обороте портрета). «Придворная фотография его величества шаха персидского, его величества короля сербского, его величества эрцгерцога Австрийского, его высочества князя Черногорского и его высочайшего наследника принца Швеции и Норвегии. Дом братьев Вайнер в Севастополе». А вы не ангел…
Кока. Я был большой жох по части прекрасного пола. Извините.
Валюша. Это не такой уж порок.
Надя (грозит пальчиком). Вы нехороший, нехороший!..
Кока. Маленькие обманы, мелкие шалости — непременное условие в любовной игре. Они придают мужчине боевую форму. (Рассказывает по — французски двусмысленный анекдот. Все смеются.) Слушайте, молодые люди, старого гуляку с дореволюционным стажем. И не судите строго.
Надя. Вот, я нашла! (У нее в руках письмо.) «Николай! После того что мне стало известно, наши отношения не могут оставаться прежними. Я прошу, не приезжайте и не пишите, я не хочу вас больше видеть…»
Кока. Что?.. Что вы читаете!..
Надя. Написано: «…я не хочу вас больше видеть».
Кока. Какие слова!..
Надя. Написано. (Читает надпись на конверте.) «Севастополь. Гостиница „Морская“. Господину Крекшину Н. Л.» «…Теперь у меня лишь две просьбы к вам. Первая, ни в чем не винить Санечку Шпаковского — о вашем сватовстве и последующей истории с братьями я узнала от самой Люси, которая является моей дальней родственницей и сама мне обо всем написала, прося совета. Вторая моя просьба заключена в том, что я хотела бы получить от вас обратно все мои письма. Ради наших прошлых отношений сделайте это. Пусть хотя бы в виде этих писем сохранится в моем доме тот милый Кока, который когда-то затеял веселую игру в горелки, и нашу пару — помните? — целый вечер так никто разбить и не смог. Вот наши руки и разомкнулись… В ее глазах потухли блестки, и, как тогда, в игре в серсо — помните? — она поправила прическу и прошептала: „Вот и все“. Мне светло. Прощайте».
Пауза.
Кока. Нет, нет!.. Я не получал…
Надя (читает подпись). «Елизавета Шерманская. 21 августа 1916 года».
Кока. Нет, нет!.. Я не видел… Дайте! (Порывисто хватает письмо. Быстро пробегает глазами.) Нет, нет!.. Что это?.. Не может быть!.. Откуда?..
Паша. Знаете, что я вам скажу, уважаемый Николай Львович, вы не просто так приехали сюда. Нет, не просто так.
Кока. Я не получал… Я вижу в первый раз… Вы мне не верите?
Надя. Написано.
Кока. Никогда!
Надя. Послано.
Кока. Увольте!
Валюша (рассматривая письмо). Это письмо не посылали. Штампа нет. Успокойтесь. Оно не было отправлено.
Кока. Нет, нет!.. Все не так… Вы должны меня понять… Это волна, волна… вихри… Я был в Севастополе… парус хлопал… Потом я вернулся, Лиза встретила меня холодно, попросила не появляться больше в этом доме… Но это длилось недолго… История со сватовством… это было так… род шутки… поветрие… роман на пари… ветер, ветер… морской ветер… он нес… меня занесло. Я вернул письма… Лизанька попросила, и я вернул… Но потом… позже я получил прощение, она простила меня, простила… Вы мне не верите?
Паша. Успокойтесь. Вам верят. Почему мы не должны вам верить?
Кока. У Лизы был характер.
Валюша (Петушку). Ты не в бабушку.
Ларс. Севастопольский вальс — это вообще вальс в Севастополе?
Владимир Иванович. Швед должен знать.
Паша. Не сыграть ли нам в горелки, господа?
Надя (захлопала в ладоши). Браво, браво! Николай Львович нам покажет.
Кока. Вы мне можете не верить, но я чувствовал, чувствовал, что в природе есть это письмо, какая-то непонятная тоска подсасывала меня еще там, в Севастополе. Это невероятно — ей достаточно было написать здесь это письмо, как я там, за сотни верст, уловил печальную ноту.
Петушок. «Серсо летело на столе, серсо летело…»
Валюша. А вы нам тут о любви до гроба декламировали.
Кока. Она простила меня, простила!
Пауза.
Петушок (Валюше). Однако было бы несправедливо с чьей-либо стороны упрекать нас в том…
Валюша. Но и нас не надо винить в том, что мы любим, чтобы вместе жить, а не для того, чтобы вместе умереть. В наше время умирают от недостатка любви, а не от ее избытка.
Паша. Как сказал старик Лесневский — на свете много есть всего, никто не хуже. никого.
Ларс. Кто такой Лесневский?
Владимир Иванович. Швед должен знать!
Ларс. Господа, а почему Бергман — фамилия шведская, а Фердман — еврейская?
Кока. Почему балалайка?.. Зачем я ее взял?.. Какая глупость!
Пауза.
Владимир Иванович. Я был женат четыре года. Освободился досрочно.
Петушок. Срочно до?..
Владимир Иванович. Десять, двадцать, двадцать пять… Нет, лучше высшая мера.
Валюша. Ты женоненавистник?
Владимир Иванович. Конкретно моей бывшей жены я ненавистник.
Кока. Отдайте, отдайте мне это письмо! Я должен наконец его получить. (Выхватывает письмо из рук Валюши.) Почерк у нее прелестный… Жаль, букву «ять» отменили.
Надя. А я раньше, в детстве, когда старые книги смотрела, я всегда думала, «ять» — это мягкий знак. Очень смешно получалось — «Христось Воскресь».
Кока. Эта буква у нее особенно пикантно выходила… Когда я читал ее письма, эта буква была для меня как поцелуй в конце слова. (Он начинает раскачиваться над столом в такт словам.) «Яблочек катился вокруг огорода, кто его поднял — тот воеводы воеводский сын. Шышел, вышел, вон пошел…»
Надя. Браво, браво! Это горелки!
Кока. Это только счет, только счет, а потом…
Надя. Что потом?
Кока. Ну, рассчитались — как потом? Как играют? «Гори, гори, масло, гори, гори ясно…»
За столом тотчас подхватывают: «Гори, гори, масло…» Все раскачиваются в такт.
Потом все соединяются парами, а горельщик впереди и стоит спиной. Ему говорят: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло, взглянь на небо — птички летят, колокольчики звенят…» Задняя пара бежит вперед, а горельщик ее ловит и не дает снова соединиться. Вот и все.
Владимир Иванович. Я думал, там целуются…
Петушок. Это ты с «бутылочкой» перепутал.
Кока. Стоя сзади, мы, конечно, целовались. Поэтому и обороняли своих дам от горельщика. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло, взглянь на небо…» У взрослых то же самое, только присказка другая. (Наде.) «Любишь?»
Надя. «Люблю!»
Кока. «Купишь?»
Надя. «Куплю!»
Кока. «Покупай!..» Нас с Лизанькой никто не мог догнать. Я всегда обману горельщика, вильну у него под носом и встану вперед, тут уж Лизанька — и мы снова держимся за руки. Значит, горельщик, снова води! «Гори, гори, пень». — «По ком горишь?» — «По тебе, душа красавица девица». — «Любишь?»
Надя. Люблю!
Кока. «Купишь?»
Надя. Куплю!
Кока. «Покупай!» — и бежит… А я ловлю… Не поймал… Не поймал… (Закрывает лицо письмом, не в силах сдержать рыданий.)
Пауза.
Валюша. Николай Львович!.. Николай Львович!.. Ну вот, расстроили старичка.
Большая пауза.
В этой паузе начинает звучать голос Владимира Ивановича. Он читает свое письмо. Но никакого листка нет в руках его. А может быть, Владимир Иванович слышит какие-то слова и повторяет их вслух. Зыбкая атмосфера старого дома, мерцание свечей, шелест листвы за окном, витиеватость Кокиных воспоминаний…
Владимир Иванович. «Дорогая Наденька! Я имел слабость просить у вас разрешения вам писать, а вы — легкомыслие или кокетство позволить мне это. Ваш приезд в этот дом оставил во мне впечатление глубокое и мучительное. Этот день стал решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами; всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство. Рано или поздно — не верите? — мне придется все бросить и пасть к вашим ногам. Милая! прелесть! божественная!.. А еще: ах, мерзкая! Знайте, я испытал на себе все ваше могущество, вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего. Если мы когда-нибудь снова увидимся, обещайте мне… Нет, не хочу ваших обещаний!.. Сейчас вы прекрасны, так же как в час переправы или же на антресолях, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор — дерзкое, влажное. Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз, как лавина. Ваша душа некоторое время еще продержится среди стольких прелестей — а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, ее боязливая рабыня, не встретит ее в беспредельной вечности… Однако, взявшись за перо, я хотел о чем-то просить вас — уж не помню, о чем, — ах да, о дружбе… Эта просьба очень банальная, очень. Это как если бы нищий попросил хлеба — но дело в том, что мне необходима ваша близость. Прощайте, божественная. Я бешусь у ваших ног. Весь ваш — Владимир Иванович.
