Бернард Шоу - Человек и сверхчеловек
Вайолет. Какая дерзость! (Поворачивается к нему спиной и, опираясь на руку Гектора, начинает взбираться на скалу.)
Рэмсден. Довольно, друг мой. Надеюсь, вы не рассчитываете, что эти дамы отнесутся к вам как к знакомому на том основании, что вы им прислуживали за столом?
Мендоса. Простите, это вы первый заговорили о том, что мы знакомы, и дамы последовали вашему примеру. Но так или иначе, после этого проявления дурных манер, свойственных вашему классу, инцидент исчерпан. Впредь потрудитесь обращаться ко мне со всем уважением, как к постороннему человеку и такому же путешественнику, как вы. (Высокомерно отворачивается и снова занимает свое президентское место.)
Тэннер. Ну вот! За всю поездку мне впервые встретился человек, способный здраво рассуждать, — и каждый из вас инстинктивно торопится оскорбить его. Даже Новый человек и тот не лучше других. Генри! Вы вели себя, как самый последний джентльмен!
Стрэйкер. Джентльмен! Ну уж нет!
Рэмсден. В самом деле, Тэннер, этот ваш тон…
Энн. Не слушайте его, дединька. Неужели вы к нему еще не привыкли? (Берет его под руку и ласково уводит к скале, куда уже взобрались Вайолет и Гектор.)
Октавиус, как собачка, бежит за ними.
Вайолет (со скалы). А вот и солдаты. Они соскакивают с машин.
Дюваль (в полном ужасе). О, nom de Dieu![168]
Анархист. Дураки! Теперь государство раздавит вас только потому, что вы пощадили его по наущению политических прихвостней буржуазии.
Мрачный социал-демократ (готовый спорить до последней минуты). Напротив, только через захват государственного аппарата…
Анархист. Пока что этот аппарат сейчас вас захватит.
Шумный социал-демократ (ополоумев от страха). Да бросьте! Что мы тут делаем? Чего мы ждем?
Мендоса (сквозь зубы). Продолжайте. Спорьте о политике, болваны; почтеннее занятия не придумаешь. Продолжайте, говорят вам.
На участке дороги, господствующем над котловиной, показывается отряд солдат. Бандиты, борясь с мучительным желанием спрятаться друг за друга, стараются сохранить по возможности непринужденный вид. Мендоса встает, величественный в своей неустрашимости. Офицер, командующий отрядом, спускается в котловину; он подозрительно оглядывает бандитов; затем переводит взгляд на Тэннера.
Офицер. Что это за люди, сеньор Ingles?
Тэннер. Моя охрана.
Мендоса низко кланяется с мефистофельской улыбкой. Невольная усмешка пробегает по лицам бандитов. Все приподнимают шляпы, кроме анархиста, который, скрестив руки на груди, бросает вызов государству.
Действие четвертое
Сад перед виллой в Гренаде. Кто хочет знать, как это выглядит, пусть поедет туда и посмотрит. Для общего представления можно упомянуть цепь холмов, усеянных виллами, Альгамбру[169] на вершине одного из них и довольно большой город в долине, куда сбегаются пыльные белые дороги, кишащие ребятишками, которые, чем бы они ни были заняты, машинально клянчат милостыню, протягивая цепкие коричневые ручонки; впрочем, это описание, если не считать Альгамбры, попрошаек и цвета дорог, так же приложимо к Испании, как и к Сэррею. Разница только в том, что сэррейские холмы невысоки и безобразны и с большим правом могли бы называться сэррейскими бородавками, тогда как испанские холмы сродни горам: мягкость контуров, скрадывающая их высоту, не уменьшает их величественности.
Сад, о котором идет речь, расположен на холме напротив Альгамбры, а вилла отделана с дорогостоящей претенциозностью, — как всякая вилла, предназначенная для помесячной сдачи внаем с полной обстановкой богатым американским и английским путешественникам. Если стать на лужайке в нижнем конце сада и посмотреть на вершину, линия горизонта совпадет с каменной балюстрадой выложенной плитняком террасы на фоне бесконечного пространства. Между нами и этой террасой будет тогда находиться цветник с фонтаном в центре, вокруг которого в строгом порядке размещены геометрически правильные клумбы, дорожки, посыпанные гравием, и аккуратно подстриженные тисовые деревья. Цветник расположен выше нашей лужайки; туда ведет несколько ступеней в середине уступа. Терраса, в свою очередь, выше цветника, и нужно подняться еще на несколько ступеней, чтобы, облокотясь на балюстраду, полюбоваться прекрасным зрелищем города в долине и холмов, уходящих вдаль, где они вырастают в горы. Вилла тогда будет слева от нас, и к ней тоже ведут ступени, расположенные в левой части цветника. Возвращаясь с террасы через цветник на нашу лужайку (причем вилла тогда оказывается уже справа от нас), мы узнаем, что обитатели виллы отличаются литературными склонностями; нигде не заметно ни сетки для тенниса, ни крокетных дужек, а небольшой садовый стол, слева от нас, завален книгами, большей частью в желтых обложках. На стуле справа тоже лежит несколько раскрытых книг. Газеты не видно ни одной, и это обстоятельство, наряду с отсутствием спортивного инвентаря, может привести вдумчивого наблюдателя к самым многозначительным выводам относительно обитателей виллы. Впрочем, в этот ясный весенний день подобным размышлениям помешало бы появление у боковой калитки Генри Стрэйкера в его шоферском наряде. Он пропускает в сад неизвестного пожилого джентльмена и сам проходит следом за ним.
Пожилой джентльмен, наперекор испанскому солнцу, облачен в черный сюртук и брюки весьма респектабельного оттенка, получающегося из сочетания темно-серых и фиолетовых полос; на голове у него цилиндр, черный галстук бабочкой оттеняет безукоризненную белизну манишки. Очевидно, он из тех людей, которых социальное положение обязывает к постоянному и настойчивому самоутверждению, невзирая на климат, они и в сердце Сахары и на вершине Монблана одевались бы одинаково. А поскольку в нем не чувствуется представителя класса, привыкшего видеть свое жизненное назначение в том, чтобы рекламировать и содержать первоклассных портных и модисток, его изысканный костюм придает ему вульгарный вид, тогда как в любой рабочей одежде он выглядел бы вполне пристойно. У него красное лицо, волосы, напоминающие щетину, узенькие глазки, поджатый рот и упрямый подбородок. Кожа на шее и у подбородка уже тронута старческой дряблостью, но щеки еще упруги и крепки, как яблоко, и от этого верхняя часть лица кажется моложе нижней. Он самоуверен как человек, который сам составил себе состояние, и несколько агрессивен, как тот, кому оно досталось в звериной борьбе; за его вежливостью ясно ощущается угроза в случае необходимости пустить в ход другие методы. Но вообще это человек, способный внушить жалость тогда, когда он не внушает страха; временами в нем проглядывает нечто трогательное как будто огромная коммерческая машина, втиснувшая его в этот сюртук, оставила ему очень мало личной свободы и сурово отказывает в удовлетворении всех его склонностей и желаний. С первого же произнесенного им слова становится ясно, что он — ирландец, сохранивший свою природную интонацию, несмотря на многочисленные перемены местожительства и общественного положения. Можно догадаться, что первоначальную основу его речи составлял грубоватый говор южных ирландцев; но этот говор так долго подвергался искажающим влияниям городского жаргона, неизбежным в Лондоне, Глазго, Дублине, да и в других больших городах, что теперь разве только заядлому кокни придет в голову назвать его ирландским певучесть его исчезла совершенно, осталась только грубоватость. К Стрэйкеру, чья речь — ярко выраженный кокни, он относится с неудержимым презрением, как к безмозглому англичанину, который даже на своем языке не умеет говорить как следует. В свою очередь Стрэйкер склонен рассматривать его манеру говорить как шутку провидения, специально задуманную для потехи истых британцев, и проявляет к нему терпеливую снисходительность, как к представителю низшей и обделенной судьбою расы; впрочем, эта снисходительность сменяется возмущением всякий раз, когда пожилой джентльмен выказывает претензию на то, чтоб его ирландские штучки принимались всерьез.
Стрэйкер. Сейчас я позову молодую леди. Она говорила, что вы, верно, захотите подождать ее здесь. (Поднимается по ступеням, которые ведут к цветнику.)
Ирландец (с живым любопытством оглядываясь по сторонам). Это мисс Вайолет, что ли?
Стрэйкер (останавливается, вдруг заподозрив неладное). А вы разве сами не знаете?
Ирландец. Это я-то?
Стрэйкер (начиная сердиться). Вы-то, вы-то. Так что же, знаете вы или нет?
