Борис Габрилович - Ковыляя, кот идет
Уломал. Они незаметно выскользнули из комнаты и ушли.
Упившийся и задремавший в кресле Вова вздрогнул, когда хлопнула дверь, выпустил рюмку, и она разбилась.
Женя выудил из танцующих Андрея.
— Андрюха, — пьяно спросил он, — ты мне друг?
— Друг, Женя, друг.
— Андрюха, — пьяно спросил Женя, — ты меня любишь?
— Люблю, Женя, люблю.
— Тогда почитай стихи.
— Какие тебе?
— Свои, Андрюша, только свои. Прочтёшь?
— Раз ты просишь, Женя…
— Тихо! — крикнул Женя и снял иглу. — Андрей свои стихи почитает.
Все заинтересовались.
Андрей стал в позу, руки в карманы.
— Я вам новое прочту.
Смотрел он куда-то сквозь.
— а по ночам гитара плакала
и оседая на плечах
по лицам висельными пятнами
бродила музыки печать
невыносима объяснимость
и потому как стаи птиц
аккорды синие носились
и опускались на карниз
и что-то призрачно давило
аж пальцы в узел завяжи
и музыка
в меня
входила,
как мотоциклы в гаражи
и так хотелось полотенцем
больное горло обвязать
бежать размахивая сердцем
и поворачивать назад
но мы сидели в этой комнате
где звуки бились в потолок
и слушая в ладонях комкали
себя как носовой платок
и верилось что в что-то верилось
что кто-то ждёт за поворотом
что утром[1]
(он уже выкрикивал эти слова, не владея собой, словно…)
полетят над вербами
(в истерике, зажимая тонкими пальцами глаза)
стремительные вер-то-лё-ты-ы!
…А в коридоре один из стереотипных пытался лапать одну из приглашённых, сопел, а та не давалась.
Черно.
Органная музыка (И. С Бах. Хоральная прелюдия си-минор, исполнение то же.)
Андрей и Слава идут по пустой улице. Гулко стучат их шаги.
— А Танька твоя, — вдруг вспомнил Андрей, — она не будет обижаться, что мы ушли?
— Ничего. Она приученная. Вот где мы с тобой выпить достанем?
— Чёрт его знает… Закрыто уже всё…
— Придумал! На вокзале, на складе можно.
Из-за поворота выскочила машина.
— Такси, такси! — замахали они руками.
— На вокзал, — сказал Слава шофёру.
Они умчались на машине, и улица стала совсем пустой.
Вокзал. Гулко, Иногда объявляют поезда.
Видны ряды спящих на скамейках. Корзины, кошёлки, чемоданы.
Андрей и Слава стучатся в ресторан. Им не открывают. Буфетчица, что-то кричит им через дверь, но они настойчиво стучатся, пока буфетчицу не сменяет милиционер.
Тогда они мгновенно отходят от дверей ресторана и в задумчивости бродят по залам, не зная, что предпринять.
Вдруг — осенило. Бегут на перрон. Поезд. Быстро идут вдоль состава. Застыли на подножках проводники. Грузят серые мешки с газетами в почтовые вагоны.
Вагон. Андрей стучит по окошку. Зажгли свет, сонная морда. Жестами, мол бутылку отпустишь? Морда покивала: дескать, отпущу, сделает, иди к дверям. Они подёргали дверь — заперта. Андрей вернулся к окну, постучал. Морда в это время маячила в дверях, высматривая: где же покупатель? Удалилась обратно в вагон. Так они и бегали от окна к двери, пока не сошлись, наконец, у окна. Андрей помахал ключиком — дескать, дверь заперта. Морда поняла, открыла дверь и выдала желанные бутылки, когда поезд уже трогался.
Голос Славы: …потом я хотел написать рассказ про этот вечер, про Андрюшу, про наших, про меня, про девочек, но не написал. Я ресторан, с потушенными огнями… Я ведь уже тогда понимал, что вовсе нас с Андрюшей не двое, что это он так говорил — потому что ему тяжело было. Я-то очень его любил, — и парень он хороший, всё для друга сделает — и поэт настоящий. Но не было нас с Андреем двое. А был он один и будет один. Всю жизнь. Потому что он из таких людей. Есть такие люди, которые всю жизнь одни — хотя и друзей у них полно, и женщина есть. Так Андрюша наш был как раз таким.
Да, про рассказ. Почему я его не написал? Вот потому и не написал, что не верил себе, когда говорил Андрею: нас двое. А раз сам себе не веришь — что ж это за рассказ? И потом — какой из меня к чёрту писатель? Вышел из меня со временем дерьмовый инженер. А писателя не вышло.
Буфет на вокзале. Андрей и Слава распивают за стойкой портвейн. Кругом люди закусывают. Андрей упёрся лицом в ладони.
— Тебе не хватит? — спросил Слава.
— Наливай ещё.
— А может, хватит?
— Наливай, тебе говорю.
Андрей уже совсем пьян. Слава налил ему полстакана.
Андрей вырвал у него бутылку и налил до краёв.
Комната Андрея. Отец Андрея и Слава раздевают его. Он лежит поперёк кровати, мотая головой и мыча.
— Поэты, поэты. — бормочет Слава, стягивая с Андрея ботинок.
— Алкоголики долбаные… Горе с вами простым советским людям.
Пластинка кончилась. И игла, шурша, ходит по пустому месту. Женя с брызгами воды на пьяном лице снял иглу. Постоял, опершись, и пошел в другую комнату. Все уже разошлись. Был страшный беспорядок. За столом в другой комнате спал всё тот же. Женя выключил там свет, постоял на пороге и вышел в коридор. Он выключил свет на кухне, в совмещённом санузле, а также в коридоре. Постоял немного и вернулся в комнату. Там он тоже выключил свет, сел на кровать, стянул ботинки, и, как был, одетый, завалился спать.
Фотография юноши, насквозь просвеченная утренним солнцем. Юноша в армейской форме.
«…и ещё извини, Андрей, что долго не писал. Сам понимаешь — служба. Гоняют с утра до вечера. Недавно урвал по случаю три наряда вне очереди. Сержант, скотина, ко мне придирается. Недавно: вы, говорит, в университете учились? Да, говорю, учился. А он: ну вот и идите чистить сортир. Не любят здесь грамотных.
Люминивая кружка! Уже умею немного управлять танком, но вообще-то я подающий. Снаряды, в смысле, подаю.
Ну что ещё? Как там все наши? Часто ли видишь Славку? Как у тебя со Светкой? Бухать не бросил? Пропьёшь ты, я чувствую, всю свою зарплату лет на 20 вперёд. Ну ладно, пиши, не тяни, ради Бога, с советом. Писем тут ждёшь немногим меньше, чем дембеля.
Да, насчёт твоих стихов. Не понял я тех, что ты прислал. Старался — но не понял…»
Раннее утро.
Две авоськи с пустыми бутылками.
Битник Женя и стереотипные с мятыми кислыми лицами сдают посуду. Стереотипные оба в дымчатых очках.
Сдав, считают деньги. Выгребают мелочь из карманов, ссыпают Жене на ладонь.
Живём, чуваки, — говорит Женя, посчитав, — по пять кружек выходит!
Университет.
Стенка, которой кончается коридор, выложена толстыми кирпичиками вогнутого стекла.
Андрей прикурил.
Потом пошёл по пустому университетскому коридору мимо многих дверей со стёклами, за которыми шли лекции.
На секунду задержался он возле расписания занятий.
Потом пошёл дальше.
Поднялся по широкой пустой лестнице этажом выше и опять пошёл по пустому коридору, махая папкой. У одной двери он остановился и незаметно заглянул в аудиторию. Там шла лекция по зарубежной литературе. Толстый преподаватель с расстановкой говорил о теме разбитого поколения в творчестве де Мюссе.
Первой Андрея заметила Света. Она по привычке хотела было улыбнуться ему, но тень вчерашнего тотчас же согнала улыбку с её лица. Потом его заметил битник Женя, и как бы незаметно помахал рукой. Преподаватель заметил этот жест и повернул осанистую голову к двери, оборвав себя на полуслове. Но Андрей уже отошёл, и преподаватель, подумав немного (вспоминал, где остановился — вспомнил), продолжал лекцию.
— Герои де Мюссе, — сообщил он, — ни во что не верят, о чём он прямо говорит в романе.
Андрей пошёл по коридору, который на этом этаже тоже кончался стенкой, выложенной кирпичиками толстого гнутого стекла, спустился этажом ниже, но уже по другой, менее широкой лестнице, и опять пошёл по пустому коридору.
Потом он зашёл в одну из комнат. В её двери не было вмонтировано стекла.
Это та самая комната, где делают стенгазету. Всё та же компания. Валера и Вова играют в коробочку («Садись, Андрюша! Привет… На прошлогодний снег играем.») Сергей спит — возле телефона. Приподнял голову: «Привет, старик…» И опять спит.
— А чего это вы не на лекции, — спрашивает Андрей, сев.
Валера. Да вот — заставили лист переделывать (У меня 6 — и хватит пока). Литературный.
Андрей. Это ещё почему?
Валера. Да говорят — сопливые ещё эти ваши поэты, чтоб такие высказывания себе позволять.
Андрей. А что, я про кота не так сказал?
Валера. Не в коте, голуба, дело. Что ты там про реализм наплёл?
