Владимир Голышев - БАРНАУЛЬСКИЙ НАТАРИЗ
Петр беспрекословно отдает ему портсигар. Распутин берет великого князя за руку, как маленького мальчика, и тянет вниз – на пол.
Подь сюды.
Оба опускаются на колени. Лицом к сергиеву кивоту.
Давай вместе Боженьку попросим. (молится) Господи! Отец родной! Воззри на ны́ зде́ пред тобой предстоящие! Даждь нам ви́дение бессилия нашего и укрепи во всем послу́шествовать Святой воле Твоей!.. Крестись, Петр. От сердца крестись…
Петр Александрович лихорадочно крестится.
(властно) Вот тебе папироски твои. Порви их. Не раб ты им боле. Аминь.
Петр Николаевич, стоя на коленях, обливается слезами и в исступлении рвет содержимое портсигара. Распутин ласково, как маленького, гладит его по голове. К Петру Николаевичу подбегает жена – Милица. Она усаживает его на стул и успокаивает. Великий князь беспомощно тычется в нее, как новорожденный щенок в суку. Плечи его дрожат. Распутин спокойно встает на ноги, отряхивает колени и с любопытством смотрит на реакцию присутствующих.
Распутин (насмешливо): Небось, думаете: вот бы так за один сиянс все узы порешить, крыла ангельские выпростать и воспарить? (изображает)
Николай Николаевич (заинтересовано): А сколько сеансов нужно?
Распутин (неопределенно): Кому и тыща – не впрок. А кто – сам себе сиянс.
Николай Николаевич: А курить он будет теперь?
Распутин: Теперь не будет. А дальше – как Бог даст.
Пауза.
А даст, как попросит.
Николай Николаевич потерял интерес к брату и переключился на какие-то совсем другие мысли. Он быстрыми шагами ходит по сцене, азартно потирая руки и щелкая костяшками пальцев. Походит вплотную к Распутину сжимает его плечи и пристально смотрит в глаза.
Николай Николаевич (задумчиво): Да тебя, брат, в Царском Селе с фонарями ищут! Там такие пациенты – любо-дорого.
Переглядывается со Станой. Та понимающе кивает, о чем-то шепчется с Милицей и быстро уходит. Николай Николаевич подходит к подносу, брезгливо отодвигает в сторону крест Гермогена и оценивающе смотрит на ворох купюр.
(задумчиво) Я гляжу святые отцы раску́порили закрома-то свои.
Распутин (прежним тоном просителя, но уже лениво, без особого интереса): Це́ркву в Покровском ставить будем. Це́рква у нас худая. Иная изба краше.
Николай Николаевич (Милице): Надо бы поучаствовать.
Милица понимающе кивает и ловко извлекает из кармана мужа, находящегося в прострации, пухлый бумажник.
Распутин (останавливает): Благодарствую. Набрано уже. С избытком.
Милица с видом оскорбленной невинности прижимает к груди пачку в банковской упаковке. Судя по бегающим глазам, она лихорадочно подыскивает аргументы, чтобы убедить Распутина взять деньги. Аргументы находятся.
Милица (соглашается): В первую голову бывает дом Божий. Это так. (возвышенно) Но досто́ит забот и дом людской! Святилищу не предстова́ло стоять под спудом, Григорий!
Николай Николаевич (перебивает, нетерпеливо): В конце концов, мы тебя ангажируем – отрываем от семьи, от хозяйства. Наш долг – обеспечить достойную компенсацию.
Милица почти насильно вкладывает в руки Распутину деньги.
Милица (не давая опомниться): Это милость не тебе, Григорий. Нет! Это для переда́ния хозяйке твоей.
Распутин не сопротивляется.
Распутин (пожав плечами): А, давай. Не последние чай. (декламирует) "Всякое даяние благо, и всякий дар соверше́н свыше есть". Будет Прасковье забава. Развернется теперь – дом поставит окнами на Туру.
Николай Николаевич (иеромонаху, небрежно): Распорядись, голубчик, чтобы упаковали.
Иеромонах забирает поднос и пачку денег от Милицы. Распутин же вдруг начинает ёжится, поднимает воротник пиджака, дышит на руки, ищет глазами печь.
Распутин (жалобно): Зябко что-то. Пойду я.
Николай озабоченно смотрит на часы, игнорируя перемену в состоянии Распутина.
Николай Николаевич (озабочено): Неужто заартачилась хромоножка наша. (Распутину) Сейчас, Григорий, тебе одну упитанную девицу приведут. Надо бы на нее неизгладимое впечатление произвесть. Впрочем, тут никаких затруднений не предвидится – умом ее Господь не облагодетельствовал. Да и наружность под стать. (с сомнением) Впрочем, тут дело вкуса.
Распутин, не слушая собеседника, распластался на голландских изразцах как цыпленок табака – лицом к печке. Стучит зубами. Дрожит всем телом.
Распутин (жалобно): Пойду я.
Появляется Стана и Вырубова. Стана о чем-то горячо ей говорит, та все время останавливается в нерешительности. Чтобы сдвинуть ее с места, Стане требуется новая порция аргументов. В итоге, Вырубову буквально тащат за руку. Прильнувший к печке Распутин их не видит.
Николай Николаевич (Распутину, на ухо): Вот тебе, Григорий, диспозиция. Дурынду эту из фрейлин замуж выпихивают. Она оборону держит, но дело, похоже, решенное. Тут мешкать нельзя. Ошеломи ее как следует. Чтоб с языка не сходил. Она у нас мистицизма не чужда – говорят Иоанн Кронштадтский ее с одра болезни воздвиг, прыснув в физиономию из кружки. (поясняет) Ну как белошвейки, когда ткань утюжат… Да ты знаешь.
Распутин прислушивается к приближающимся шагам.
Распутин: Тяжко идет. Будто гвозди в гроб вколачивает. На костылях чё ль?
Николай Николаевич (удивленно): Угадал. На людях воздерживается, а в приватной обстановке…
Распутин всем телом прижимается к печке.
Распутин (не попадая зубом на зуб): Студота́-а-а! Будто в полынью сверзься.
Стана: А вот и мы!
Занавес.
Акт второй.
Сцена первая.
Два года спустя. Коттедж, арендованный Вырубовой в Царском Селе. Непритязательная обстановка недорого съемного жилья. Слышны завывания ветра. Присутствующие постоянно мерзнут, кутаются в одежду.
Александра Федоровна и Вырубова сервируют стол для чая. Им предстоит затопить небольшой самовар, стоящий в углу комнаты, принести таз со свежевымытой посудой, протереть ее насухо полотенцем и расставить по местам, заварить чай, наколоть сахар и т. д. Всю работу делает Александра Федоровна. Вырубова находится в состоянии отрешенности и хлопот подруги как бы не замечает.
Александра Федоровна (кутаясь в шаль, с мягким упреком): Все-таки ты, Аннушка, совершенно беспомощна в делах практических. Втрое против настоящей цены за дом платишь. А он продувается совершенно. Щели не заделаны. Стены чуть ли не в полкирпича. Топи́ – не топи́…
Уходит за самоваром.
Вырубова (скороговоркой): Ах, Аликс! Я совершенно неспособна позаботиться о себе! Ты права, права. Во всем права. Воображаю: вот осталась я без вас – без тебя, Ники, девочек, бэби, своих домашних… (с тоскою) Впрочем, я с ними и не вижусь почти. Свободной минуты катастрофически недостает. (перескакивает) Ну да я не жалуюсь! Вы – моя истинная семья. Владыки моей души. (мрачнеет) Да только я – для вас обуза (дует губки)
Александра Федоровна пытается возразить. Вырубова останавливает ее театральным жестом.
Ничего не говори! Я такая, да. Будь у меня хоть миллион ассигнациями, хоть миллиард в золотых слитках – все подчистую растащат лихие люди. (задумчиво) Потом шубку снимут, калоши, платье… (спохватывается) Обещай, что никогда-никогда меня не оставишь!
Александра Федоровна ничуть не смущена выходками подруги. Быстро вытерев мокрые руки полотенцем, она ласково по-матерински гладит ее щеку. Та в блаженстве закрывает глаза.
Александра Федоровна: Глупышка. Ты для меня родное дитя. Как девочки, как маленький. Может даже я тебе более обязана. (мрачнеет) Перед Богом. Перед совестью своей.
Продолжая гладить вырубовскую щеку, озабоченно оглядывает комнату.
(неожиданно по-деловому) Аннушка, ты не видала сапог? (улыбается) Все-таки удивительный народ – такое оригинальное применение солдатской обуви…
Вырубова (как бы пробуждаясь от сладкого сна): Не видала.
