Юлиу Эдлис - Прощальные гастроли
Щипалина. Заладила…
Рудакова (поет). «Я ехала домой…»
Голос диктора по поездному радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд Харьков — Москва прибывает на станцию Курск. Стоянка поезда двадцать минут. Повторяю, скорый поезд Харьков — Москва…»
Рудакова. Дурак, песню испортил!..
Щипалина. Двадцать минут! Я выйду, дышать нечем. (Рудаковой.) Ты не хочешь со мной?
Рудакова. И тебя не пущу. Сиди и не выделяйся, тридцать три моих несчастья!
Проводник (заглянула в купе). Стоим двадцать минут, туалет я заперла, так что… (О бутылке.) На стоянке уберите со стола, с перрона видать. (Ушла к выходу.)
Щипалина (Рудаковой.) Ты как хочешь, а я пойду. (Уходит.)
Рудакова (идет за ней). Да уж идем, крест ты мой тяжкий, знать бы хоть, за какие-такие грехи…
Поезд замедляет ход, останавливается.
Донцова (после молчания). Что я им такого сделала? За что они меня ненавидят?!
Гаранина. Ошибаешься, девочка. Просто они до сих пор любят Леву, только и всего. Им много не нужно.
Донцова. А каково при этом мне, не задумывались?!
Гаранина. А за все в жизни приходится расплачиваться, детка.
Донцова. За что расплачиваться? В чем я виновата?
Гаранина. А кто тебе сказал, что платить приходится только за грехи? За счастье или даже за случайную удачу — еще дороже. Ни в чем ты не виновата. Разве что… Ну это разговор отдельный. Просто-напросто Левушка всякий раз до обморока влюбляется в ту актрису, которая ему всех нужнее, без которой ему не построить свой карточный домик. А поскольку он не бабник, а порядочный человек, то женится всякий раз, как новая мода на героинь приходит. По его жизни можно изучать историю. После войны — Вера, потом, в шестидесятые, когда другие ветры подули — Женя, теперь вот — ты. Новый тип женщины — деловая, знает себе цену, самостоятельная, ей не счастья надо, а довольно и победы. Победительница — так она о себе думает. А если со стороны…
Донцова. Охарактеризовали, спасибо…
Гаранина. Таких героинь нынче принято выводить на сцену, приходится и Леве быть на уровне. Иначе за что бы нас пригласили в Москву, по головке погладили?
Донцова. Это не репертуар, а жизнь меняется…
Гаранина (перебила ее). И каждый раз — как по приказу? Разом у всех? Скопом?! (Помолчала.) А ведь когда-то у Левы своя правда была, его и ничья больше…
Донцова. Вы только и знаете, что постоянно вспоминать эту вашу довоенную студию, ни себе, ни Льву Никитичу не даете покоя…
Гаранина. А больше — и нечего… (Помолчала.) Сами текст сочиняли, стихи, музыку, сами играли, сами красили декорации, сами шили костюмы… В начале июня показали премьеру, а через три недели… Ты знаешь, кем он был тогда для нас, Левушка Лукомский? Не кумиром, нет, мы все были — ровня, просто он — лучший из нас, самый умный, талантливый… Он подвижник был. Чистый, смелый, восторженный… Грохот, пятилетки, индустриализация, враги народа, война вот-вот начнется, а от него какой-то нежный звон вокруг… Такая тишина на премьере в зале была, такое молчание святое, будто на всех — одна душа… А тут — война… Война, и все добровольцами, первый — Лева. (Помолчала.) И никто не вернулся, только он да я… Нет, не могу. (Долго молчит.) Теперь-то вы все, молодые, ту нашу жизнь представляете совсем не так, как мы ею жили, и может быть, ваша правда, на расстоянии виднее… (Горячо.) Но мы верили! Мы были искренние! Не искали корысти! Если и лгали, так от души, сами о том не догадываясь. «Если завтра война» — песня была такая, значит, так надо, иначе нельзя, народу на войне не голая правда будет нужна, а энтузиазм, единство, сплоченность рядов… Мы даже того не замечали, что за эту нашу веру сами же платим страхом, подозрительностью, немой покорностью… Но — война, а кроме нас с ним никто не вернулся, а значит — расплатились сполна, с лихвой. И за слепоту, и за вранье, и за восторженность нашу рабскую, которая пусть глаза и застила, да души не тронула. Мы ни у кого не в долгу. (Помолчала.) Разве что у самих себя. Вот с этим-то, похоже, по сей день никак не расквитаемся…
Донцова. И после такого, после всего этого — теперь вы первый ему враг?!
Гаранина (не поняла). Кому?!
Донцова. Льву Никитичу.
Гаранина. Ничего-то ты, девочка моя, не поняла, зря я порох тратила… (Помолчала.) Они давно уже два разных человека — тот и этот. Я даже знаю день и час, когда это с ним случилось. День и час. На моих глазах — был один человек, стало два. Или и того хуже — один умер, другой родился. Я его не виню, не он тогда первый, не он последний… Они вот не вернулись с войны, а вот он — с того собрания…
Донцова. Чепуха, я не верю ни одному вашему слову!
Они и не заметили, как плавно тронулся поезд, пошел, набирая ход. В вагон вбегает Рудакова.
Рудакова (кричит). Отстала! Я как предчувствовала… Остановите поезд! Где у вас тормоз? Немедленно остановите поезд! (Схватилась за стоп кран.) Стой, тебе говорят!..
Проводник (настигла ее, оттащила от крана). Отойди! Запрещено! Кто отстал, следующим доедет!
Рудакова (вырываясь.) Не подходи! Она же пропадет без меня! Остановите поезд!
Из купе вышли поспешно Гаранина и Донцова.
Проводник (удерживая Рудакову). Следующий через полчаса по расписанию, в Орле нагонит. Ну артисты на мою голову!..
Рудакова. Она же не догадается на него сесть!
Гаранина. Что случилось, Вера?
Рудакова. Женя отстала! (О проводнике.) Скажите ей, чтобы остановила поезд!
Донцова. Кошмар какой!
Рудакова. Или я сама сейчас выскочу на ходу!
Гаранина. Ты так убиваешься, Вера, можно подумать, она в авиакатастрофу попала. Сядет на следующий, только и всего.
Донцова. Конечно.
Рудакова. Да она не сообразит. Или сядет в обратном направлении, надо же ее знать!
Проводник. Я начальнику поезда скажу, он телеграмму даст дежурному по станции или в милицию. (Хочет уйти.)
Рудакова (ей вслед). Только не в милицию, она от одного этого слова теряет сознание!
Проводник (уходя). А в кино смотришь — вполне вроде нормальные…
Гаранина. Успокойся, Вера, доедет твоя Женя как миленькая.
Возвращаются в купе.
Донцова. И на будущее урок — не выходи из вагона.
Рудакова (переведя дух). На будущее… Можно подумать, мы еще когда-нибудь поедем на гастроли в Москву…
Донцова. А почему бы и нет?
Рудакова. А сколько ей лет, Жене? Или мне, не говоря уж про Нину? Много у нас еще времени раскатывать туда-сюда?! Это ты, хоть не первой свежести, тебе еще живи — не хочу… А я — кого-чего ради?! Кроме Женьки, кто у меня есть-то, если подбить бабки?..
Гаранина. Долг перед театром.
Рудакова. Еще неизвестно, кто у кого в долгу: я у него или он у меня, театр он твой, пропади он пропадом! Пойти умыться, что ли, как мышь взмокла… Всю жизнь мне эта Щипалина — камень на шее, хоть на поводке ее выгуливай… (Ушла в туалет.)
Гаранина (после долгого молчания). Тогда на том собрании…
Донцова (оборвала ее). Увольте, Нина Владимировна, я не хочу об этом. И очень было бы хорошо, если бы вы и сами обо всем этом забыли. Не знаю, о чем, и знать не хочу, но лучше забудьте. И ему дайте забыть. (Сорвалась.) Ни жалости в вас, ни понимания, о милосердии я уж и не говорю! Разве вы не видите, какой ценой ему все достается?! Что он устал, что болен, ночами не спит — как дальше?.. Два инфаркта уже было, третьего ждете не дождетесь, Да?! Он и сам уж говорит — уйду, хватит, теперь молодые прошибают лбом эту глухую стену, нечего в кустах отсиживаться… Ведь он же на пределе сил!
Гаранина (помолчала). У меня такое чувство, что не на гастроли в Москву еду, а прощаться с прошлым. С опозданием, правда, зато — окончательно…
Долгая пауза.
Донцова. Вот даже вы не верите. Никто не верит, ни одна душа!
Гаранина. Чему — не верят? Что любишь его?
Донцова. Больного, старого, раздражительного, мнительного — да, да!.. И ничего мне от него не надо, ни ролей, ни званий, ни успеха… Я и то понимаю, что даже и захоти он мне все это дать — не дождусь, поздно, не успеет, А не станет его…
