Александр Попов - Выпуск 4. Семь пьес с необычной судьбой
Сцена 4
Та же комната. Таня закрывает шторы. Два звонка. Она идет в прихожую. Оттуда слышится громкий голос Ножикова, звук поцелуя. Входит Таня и Ножиков.
НОЖИКОВ (оглядываясь). Так… Все по-прежнему. Ждала?
ТАНЯ. Да.
НОЖИКОВ. А чего так невесело? У тебя кто-то есть?
ТАНЯ. Нет.
НОЖИКОВ. Помнишь? Все помнишь? Всю неделю, все ночи?
ТАНЯ. Помню.
НОЖИКОВ. Я тебе, Таня, сразу скажу. Верность я тебе не хранил. А ты мне?.. Ладно, ладно. (Пауза.) Сандуны работают еще? Не зачахли с тыловой сволочью? А то они здесь, мать такую, все места хлебные застолбили. Встретил одного, четыре года на баяне в ансамбле играл. Майор, в одних чинах, все пузо в орденах. Ладно, это мы разберемся… Скажи что-нибудь, что ты, как монахиня! Жить надо. Жить надо, Танька!..
Обнимает ее, целует.
ТАНЯ. Устала я очень.
НОЖИКОВ. Вот. Устала. А я для чего? Я для тебя, как эликсир жизни. Со мной ты танцевать будешь, петь, в Крым ездить! Детей мне будешь рожать! Пятерых. А я тебя за это любить буду. Так я тебя любить буду, как только могу!.. Да… Не дожили, не дожили ребята. А хороший был пацан, Толька, а? Помнишь ты его?
ТАНЯ. Помню, но… как же это?..
НОЖИКОВ. Я и матери его писал. Мать-то мне и сообщила все. В сорок втором под Ростовом накрыло снарядом и — что там остается? Да ничего. И праха нет… А Федор Матвеич? В первый месяц… в первый месяц! И как погиб? Один, в окружении, до последнего патрона… Я, говорит, тупой! Понимаешь? Тупой он был, слов иностранных не знал… Мы еще с тобой помянем их, помянем. И Тонких твоего помянем. Помнишь, у меня на дне рождения?.. Вызвал я его в коридор, думаю, сейчас будешь ты тут на коленях ползать, барин! Ну и вот, веду я его, конвоирую, а он культурненько оборачивается — тук мне, и я сижу. Встаю, чувствую — разнесу по перышку. А он мне слева, справа и снизу. Здесь уж я, надо сказать, лег. И лежал долго. Толян две бутылки принес, мы их на троих и раздавили. Ничего, оказывается, простой был парень. Головастый правда, и зубастый… Что это с то бой?
ТАНЯ. Нехорошо как-то… Сейчас пройдет… Так ты говоришь, Федя?..
НОЖИКОВ. Не будем об этом, Таня. Не надо. Будет день, и о погибших вспомним. А сегодня давай о живых. (Пауза.) Я очень грубый стал на войне, Таня. Ты меня пойми. И не перечь, я не люблю. Я сам пойму и прощенья попрошу… А?.. Ну, вот и хорошо. Покажи-ка, где здесь по мыться можно. А ты пока бельишко мне простирни.
Уходят.
Сцена 5
Тусклая, какая-то полустертая комната. Входит Таня, следом за ней Тонких. Он держится приниженно, жалко.
ТОНКИХ. Я не должен был называть ваш адрес…
ТАНЯ (встав у окна, отгибает штору, смотрит вниз, в ночь). Ничего…
ТОНКИХ. Им нужен был хоть какой-то адрес… Вы знаете, если бумага не заполнена до конца по форме…
ТАНЯ. Что?
ТОНКИХ. Но что уж об этом… не надо… Вы одна живете?
ТАНЯ. Что?.. Да, одна.
ТОНКИХ. Как я запомнил адрес? (Оглядывает комнату.) Я же здесь не был ни разу.
ТАНЯ. А больше у вас… не было адресов?
ТОНКИХ. Как это?.. А-а… (Оправдываясь.) Так вышло… вы понимаете, надо было говорить сразу, не задумываясь… это очень важно, чтобы не задумываясь… Конечно, если подумать…
ТАНЯ (садится к столу, смотрит на него в упор). И что?
ТОНКИХ. Что?
ТАНЯ. Если подумать? И что?
ТОНКИХ (пауза, тихо). Меня сейчас нигде… на порог… (Пауза.) Я… пошел?
ТАНЯ. Оставайтесь… Да вы сядьте. Сядьте!
Тонких садится.
ТАНЯ. Сколько лет не виделись.
ТОНКИХ. Да… Много лет.
ТАНЯ. А я потеряла всех. Всех.
ТОНКИХ. Да… что ж…
ТАНЯ. Вы умный человек, Тонких… Объясните мне… ведь жизнь не имеет каких-то явных направлений… сюжета у нее нет… целей… Но почему она выбирает одного человека и бьет его, не отрываясь? За что?
ТОНКИХ. Вы себя имеете… в виду?
ТАНЯ. Да.
ТОНКИХ. Может быть, объяснение будет странным…
ТАНЯ. Ничего.
ТОНКИХ. Во-первых, я не считаю, что жизнь, как вы говорите, не имеет в виду дальнейший сюжет… Нет… Есть жесткое подобие ситуаций… Оно действует однозначно во все времена… А во-вторых, вы меня простите, Таня, но вы постоянно идете в полный рост… Люди сидят в окопах, в блиндажах, роют подземные ходы друг к другу, а вы ходите во весь рост… И думаете, что вам слишком уж достается… Ходить в полный рост — это привилегия поэтов, но они и гибнут рано…
ТАНЯ. А вы… почему не убереглись?
ТОНКИХ. Я?.. Я не попал в эпоху… Почему-то был убежден в том… в том, что существуют посреди абсурда точки, из которых управляют абсурдом… Я не философ, я — инженер… И думал, что достигнув такой точки, окажусь в относительной безопасности и… как-то помогу посадить этот самолет… (Горячо.) Но оказалось не так, Таня! Зона поражения неохватна! Каждая клетка организма повторяет его общую структуру! Это меня буквально раздавило! И после победоносной, великой войны мы вновь в той же упряжке! Мы вновь!..
Закрывает лицо руками.
ТАНЯ. Почему ты меня бросил?
Пауза.
ТОНКИХ (глухо). Были цели… были ощущения… (Пауза.) что я… не волен распоряжаться собой… Надо было… достичь…
ТАНЯ. Достичь… Но почему таким… низким путем? Через женитьбу… Ты ведь себя продал.
ТОНКИХ. Я же сказал — не волен.
ТАНЯ. Ты что? В организации?
ТОНКИХ. Разве может истинно русский человек быть в какой-то организации? Его единственная организация — собственное чувство правды… родовое…
ТАНЯ. А истинно немецкий человек? Или японский?
ТОНКИХ. У них родовые признаки явно выражены, не так размыты… как у нас… У них нет таких проблем…
ТАНЯ. А меня ты почему бросил?
ТОНКИХ. Я не бросал, Таня. Не бросал. Не знаю, как это объяснить… Но не бросал.
ТАНЯ. Если ты боишься, что я тебя выгоню, — не бойся. Только не надо еще и здесь… унижаться.
Выходит. Тонких сидит, обхватив голову руками. Входит Таня с чайником. Разливает чай по чашкам.
ТАНЯ. Так ты пришел отсидеться?
ТОНКИХ. Я пришел… Ты же видишь, какой я пришел…
ТАНЯ. Хорошо. Отсидись. Подлечись. Окрепни. Потом снова можешь уйти. Чтобы достигать чего-то. А я, изнасилованная всеми… на базарной площади… на потеху всем!..
Рыдает.
ТОНКИХ (вдруг кричит). Но нельзя же быть такой дурой!
ТАНЯ (стихает, шепчет). Замолчи…
ТОНКИХ. Я пошутил. Никто меня никуда не забирал. У меня все хорошо. Напал на меня такой стих — вспомнить свою жизнь. И я вспомнил… И, господи, Таня! Ты снова пожалела кого-то постороннего, хотя самой тебе — хоть в петлю! Но сколько можно! Жалеть! Понимать! Убиваться за всех! Сколько можно! Какой ты подаешь пример! Снова поползут юродивые, увечные, на костылях! Обнаружат себя, выберутся из квартир слепые, безногие, в детстве уроненные, изувеченные в авариях, избитые до инвалидности — все они выйдут на улицы, чтобы найти тебя, только тебя! И они будут шептать, стонать, вопить одно слово: «Полюби!» Полюби! Полюби тех, кого никто в жизни никогда не любил, кого терпят изо дня в день, из года в год и которые этим терпением пропитались, как едким потом, — они все захотят стать чистыми! Только — полюби!..
ТАНЯ. Так ты пришел… так ты пришел…
ТОНКИХ. Ну да. Я пришел, чтобы убедиться в том, что был не прав. Помнишь, я утверждал раньше некие истины? То, что я рожден был на заре новой жизни? Что мне продолжать какие-то заповедные дела? Нет… Я смиряюсь. Я смиряюсь, Таня… Смиряюсь… И заберут меня не сей час… попозже. Через полтора года… А ты будешь меня ждать…
Подходит к ней, становится на колени. Кладет голову ей на колени.
ТОНКИХ. И каждый раз… каждый раз, когда окончится срок, ты будешь сидеть в приемных… в важные кабинеты, а тебе не будут отвечать… не будут — и все… И ты будешь выходить к трамвайной остановке… и ничего не видеть из-за слез… а может, не из-за слез, а появится у тебя уже постоянный слезный коньюктивит… И волосы твои поседеют… и юбки будут болтаться на тебе… и начальство будет говорить тебе «ты»… Но как-то в мае ты услышишь из окна второго этажа на углу Елизаветинской и Гражданской «Весенние голоса» и душа твоя содрогнется… И ты наплачешься, наконец, вволю… и тебе станет легко… совсем легко… совсем… так легко, как будто ты уже умерла…
