Владимир Валуцкий - Зимняя вишня (сборник)
— Ну наконец!.. — после паузы произнес Знаменский, судя по всему, очень довольный. — Слава богу! — Петя, отряхиваясь, поднялся. Актеры потянулись к рампе. — Спасибо, друзья мои… Спасибо, Петя, спасибо, голубчик, — Роман Семенович надел очки. — На сегодня — все…
— Нет, не все! — раздался вдруг голос, и все, обернувшись, увидели Пал Палыча.
Пал Палыч, скинув пальто, перебрался через оркестровую яму на сцену.
— Не все, — повторил он. — А теперь тебе, Петя, будут много аплодировать!.. Первый раз в жизни — именно тебе! И ты будешь кланяться публике. В старое время — это была целая наука — наука поклонов!.. Ложам — поясной поклон, — сказал Пал Палыч и изобразил, как кланялись ложам. — Партеру — глубокий… Амфитеатру — низкий, но с достоинством… галерке — взмах руками… И всему залу — общий благодарный поклон, — говорил Пал Палыч и, показывая Пете забытое искусство, кланялся, кланялся, кланялся…
Ярославна, королева Франции
Июнь стоит знойный, безветренный, ни единая былинка не колышется, и что удивительно — те же в траве цветы: ромашки и колокольчики, как будто не тысячу лет назад они цветут. И гудят над ними шмели, и звенят в травах кузнечики, все как будто сегодня.
Катится, блестя искорками, река, возле нее гуляют нестреноженные кони. На мелководье мокрым валуном лежит боров, только бока его по-живому вздымаются. От реки на высокий берег ведет тропинка и упирается в частокол пограничной заставы. В его тени схоронились от жары куры. Людей не видно, но свежевыстиранные порты и рубахи, развешанные по частоколу, копье, прислоненное к стене, пара щитов и конская сбруя выдают их близкое присутствие. И точно: возле дома, разметав на земле телеса, почивают в безмятежности два воина-отрока.
Один из них открыл глаза, прислушался.
— Никак кто идет из-за реки…
Второй воин чуть пошевелился, но глаз не открыл.
— Может, ворог?..
— Чуди больше, — второй воин перевалился на бок. — За рекой у нас уж двадцать лет, как ворога нету.
Однако вскоре и он привстал: со стороны границы явственно донеслось конское ржание и скрип повозок.
— Воеводу бы разбудить, — молвил первый отрок.
Из-за дубравы за рекой показались несколько всадников, за ними — пешие воины с пиками и нездешние, крытые полотном возы.
— Господин!.. — окликнул второй отрок, задрав голову. — Господине!
В высоком оконце возникло недовольное, заспанное лицо с соломой в бороде.
— Чего орешь?
— Идет кто-то из-за реки.
Минуту воевода соображал, что к чему, затем исчез — и появился в двери, полуголый, но со щитом и мечом.
— Носит людей по свету, ни сна, ни покою… А где остальные отроки? — оглядел он пустой двор.
Воины переглянулись.
— На торг за сапогами уехали…
— Куда?
— Да тут, недалеко. В Польшу.
Воевода не спеша натягивал кольчугу на голое тело, искал в сене шелом, отдавал распоряжения.
— Коней седлайте. Ворота на запор. Стой! — окликнул он отрока. — Борова не забудь загнать! И курей.
Пока отрок возился с боровом, обламывая палку об его ленивые бока, пока гнал кур в ограду — гости приблизились к реке.
Впереди всех ехал на коротконогой, невиданной лошадке с большими ушами пожилой священник в красной сутане, рядом с ним возвышался на гнедом жеребце худой горбоносый всадник. Они остановились у воды, встали возы и воины.
На противоположном берегу их встречало русское воинство во главе с воеводой. Три коня с наспех снаряженными богатырями стояли бок о бок друг к другу, и воевода, прикрыв глаза от солнца ладонью, рассматривал пришельцев.
Горбоносый всадник подался вперед:
— Здесь владения короля руссов Ярослава?
— Ну? — осторожно, полувопросительно, полуутвердительно отозвался воевода.
— К королю Ярославу — епископ Шалонский Роже, посол его величества Генриха, короля франков!
Воевода вздохнул с облегчением, но продолжал соблюдать подробности протокола:
— С чем идете, с добром али со злом, не везете ли с собой море грамот тайных, книг черных, зелий бесовских?.. В кого веруете: во Христа, в Перуна, али в Магомета?..
Горбоносый вдруг улыбнулся веселыми синими глазами и ответил странно:
— Веруем во Христа, а зелье у нас одно: хмель наш насущный. К ковшику прило-ожимся!.. Слепой стал, старина Илья!
Воевода вгляделся в горбоносого.
— Бенедиктус… Ты что ли, Бенедиктус? — Горбоносый улыбался. — Ты же летошный год купцов от германского кесаря водил?
— Ты был тоже тогда — на Чудской заставе!
— Там ныне Юрьев ставят, граница на север ушла. Так чего стоишь как неродной! — радостно закричал воевода. — Веди своего посла! Смело, тут воробью по колено!
Бенедиктус направил коня в воду. За ним тронулись остальные, заскрипели повозки. Отроки с любопытством разглядывали пропыленных гостей.
— Поскачешь в Киев, — тихо наклонился воевода к младшему из них. — И князя упредишь, мало ли что. Дружба дружбой, а служба службой.
Гонец скакал скоро и охотно мимо зеленых дубрав и полей, и радость пела в его душе.
Он был молод и полон застоявшейся силы — теперь она находила выход в упругом беге коня; радости же не было меры, она рвалась из души во всю земную ширь и во всю небесную высь — так прекрасен был мир вокруг, не знающий сечей и крови, и так дивны были в нем дела рук человеческих.
Вот по полю, заросшему дремучей травой, идут косцы. И падают разом, блеснув на солнце, лезвия кос, и ложится трава, и разбегаются непуганые зайцы, разлетаются полевые птицы. Радуйтесь люди, радуйтесь, братие, мир и покой полям вашим!
Вот по широкому Днепру плывут ладьи, взмахивают, как лебеди крыльями, веслами, а на ладьях торговые люди, и гружены ладьи доверху товаром — благо человекам, земледельцу и купцу! Да успокоются в бозе ратники наши, в битвах погибшие мира насущного ради, — вечная память!
Дальше скачет гонец, легко стелется его конь. И вот виден на высоком берегу Киев, и встают его круглые, как шеломы, золотые купола.
На Подоле, где раскинулось торжище, мешается разноязыкая речь, ржут кони, мычат коровы, блеют овцы; рядом с хитонами греков мелькают шаровары сарацинов, арабские купцы разложили на прилавках зеленый сафьян и седла, украшенные серебром. На выбор тут и персидские ковры, и чаши корсуньской работы, и индийские ткани; и воины пробуют о волос острия дамасских клинков: идет великий торг — радуйтесь, люди, благодарствуй, князь Ярослав, державу нашу устроивший в труде и согласии, многая лета!
У городских ворот звенят зубила каменотесов, белые камни ложатся в высокую стену. Ученые греки, развернув чертежи, наблюдают за строительством, и весело бегут по лесам могучие молодцы со связками кирпичей за спинами. Благо человекам — каменщику и зодчему, благо дому отчему — радуйтесь, братие!
Гонец скачет по деревянным улицам, где тоже тюкают в свежих срубах топоры, проезжает под триумфальной аркой, над которой вздыбилась бронзовая античная квадрига — трофей великого Владимира. А впереди — розовая громада Софии. И несть числа людям перед нею, и от купола натянуты толстые канаты, и на канатах этих медленно ползет вверх, к главному куполу, огромный восьмиконечный золотой крест. Все выше, торжественнее возносится над городом…
Отовсюду виден он, и далеко просияла наша слава, пела душа отрока-гонца. И вот едут на Русь послы из франкской земли, которая где неведомо, но едут не с мечом, а с благой вестью, и как же не радоваться мне, зачатому в мире и в мире прожившему свои семнадцать лет, как не славить Бога и князя и не звать: радуйтесь, радуйтесь, люди, со мной! Радуйтесь, братие, миру и покою на Руси — отныне, присно и вовеки!
Но был и другой гонец, и гоньба его была другой, а в душе были одни осторожность и страх.
Всадник в лисьей шапке скакал, минуя населенные места, жался к опушкам дубрав, сторонился людных днепровских берегов и, завидя на дороге пешего или конного, избегал с ними встречи.
Уже давно стемнело, когда обрисовались купола Киева. Через Лядские ворота, смешавшись с мастеровыми, запозднившимися на Подоле, всадник въехал в город, проскакал по улицам, уже отошедшим ко сну, и в греческом подворье спешился у митрополичьих покоев. На стук в окошко кованой двери выглянуло недреманное око.
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Гонец к митрополиту.
Дверь отворилась, и монах-грек провел гонца темными коридорами в освещенную мраморную горницу. Митрополит Феопемпт, хмурый и тучный, ссутулясь по-стариковски, сидел в кресле. Напротив него, просматривая пергаментные свитки, возлежал царьградский тайный посланник и резидент Халцедоний, патрикий с бритым лицом.
