Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник)
– И потом, Володенька, – зажурчал Галич, – уже за одно величие замысла вам надо бы в ножки поклониться. Обратите внимание, как далеко ушла техника стиха, в то время как замыслы поражают своей невзрачностью. Не хочется называть имен, но сегодня в поэзии я не вижу ничего, кроме необоснованных претензий. Ну да, ну да, – остановил он Михайловские возражения, – вы скажете «Миша Щербаков». Но этот одинокий дуб в пустыне российской словесности никак не делает общей погоды. Целковый с вас, барин, – обратился он к Михайлову, обмахнув полотенцем.
Тот вскочил, освеженный и помолодевший:
– Бог подаст, любезный.
Все его складки разгладились, оползни сползли, и он – оп! – молодецки прошелся на руках, неожиданно для самого себя. Давешнее облако-гардероб вновь окутало их с Ковалем и затем, рассеявшись, оставило их совершенно одетыми. Михайлов поклонился:
– Благодарствуйте, господа хорошие. Никогда ничего подобного. Посему могу лишь робко догадываться, что за шалман загудит у вас нынче вечером. Ничего, увидимся еще. Ба! – хлопнул он себя по лбу. – Забыл спросить: в чем же состоит философская-то неудача великого замысла?
Галич усмехнулся:
– Ну здесь, собственно, Володя ни при чем. Это скорее Дантова ошибка. Да и не его одного. Короче говоря, поэма его о преисподней смысла не имеет. Дело в том, что ада нет.
– Аркадьич, – с досадой сказал Лемпорт. – А вот этого ему знать не обязательно. Пока, понимаешь ли, он в гостях. Вернется, поползут слухи, человечество расслабится…
– Бросьте, Володя, – снисходительно возразил Галич. – Данте вернулся и нагородил сорок бочек арестантов про вечные муки – что-нибудь изменилось после этого?
– Про вечные муки и до него знали, он лишь подтвердил.
– А теперь в них и так никто не верит.
Так разговаривая, они удалились.
– Юр, – произнес Михайлов вполголоса из-за обуревавших чувств. – То есть как это «ада нет»? А как же… это… «Мне отмщение»… «Аз воздам»…Что же Он, Аз-то? Так-таки никому и не воздает?
– Почему не воздает, – неохотно сказал Коваль. – Воздает. Галич с Лемпортом ведь имеют в виду конкретный «Ад», Дантов. Со всеми этими извращениями вроде горячих сковородок. Но ведь воздавать-то можно по-разному. Еще как по-разному.
– Ну слава Богу, – облегченно вздохнул Михайлов, почему-то забыв, что сам не безгрешен. – По-моему, это очень правильно. А иначе что ж… Извини меня, если я покажусь назойливым, но хотелось бы хотя бы одним глазком.
– Кровожаден ты, Михалыч.
– Пусть хотя бы в самом простом варианте…
– Ну простой он и есть самый простой: наш любимый ОРТ.
– ОРТ? – недоверчиво переспросил Михайлов. – ОРТ – это, конечно, наказание Господне, но скорее для святых, чем для грешников.
– Здешний ОРТ, Михалыч, расшифровывается иначе, – пояснил Коваль. – Не Общественное Российское Телевидение, а Обратный Рабочий Телеглаз. Работает в режиме нон-стоп в прямом эфире. Передает абсолютно все. И пишет.
– Все?!
– Все.
– И давно?
– Всегда.
– И я… мог бы…
– Раз плюнуть. Задавай любой координат в пространстве и времени и смотри.
– И даже…
– Говорю тебе, хоть что. Хоть Наполеона при Ватерлоо. Хоть себя самого в Сандунах. Так что все здесь в курсе всего, что было и есть.
– И что будет?
– Для этого тут не ОРТ, а ТОРТ, то есть туда-обратный телеглаз. И доступ к нему ограничен.
– Коваль… – Михайлов внутренне аж задохнулся. – О-о-о… Дорого бы я дал…
– В свое время, Михалыч, а как же.
– Ну хорошо… – с сожалением сказал Михайлов. – Потом так потом. Но я ведь спрашивал насчет воздаяния. Причем тут ОРТ?
– А ты не догадываешься?
– Ага… Человеку как бы прокручивают обратно, да? Все его окаянства?
– В мельчайших подробностях.
– И невозможно уклониться?
– Не получается как-то. Вся штука в том, что не ему прокручивают, а он сам.
– Мазохизм какой-то.
– Почему мазохизм? Естественная необходимость. Вроде посещения бани. А то ходишь и воняешь.
– И идешь и смотришь?
– Идешь и смотришь.
– И долго это?
– Пока не насмотришься, – мрачно сказал Коваль.
Ясное дело, после бани с фатальной неизбежностью следует буфет, и друзья сразу прошли в директорскую ложу, с бархатными завесами, разведенными в стороны, и ниспадающими кистями.
Облокотясь о плюш барьера, они осмотрелись.
Партер пустовал, и лишь на сцене за столиком сидели трое в свободных позах и явно играли в шахматы.
– Второй раз вижу, чтобы столик на сцене, – сказал Михайлов. – А впервые – в Дубне. Цвет ядерной физики: Копылов с Подгорецким, Бруно Понтекорво с Тяпкиным сидят, обедают в зале, мест свободных полно – но нет: на сцене, за столиком возвышается в одиночестве огромный человек, увешанный мышцами. Мировой чемпион, Юрий Власов. Сидит, посматривает сверху вниз на эту немочь.
– Власов Власовым, – сказал Коваль, – однако присмотрись к этой троице, Михалыч. Может, тоже кого вспомнишь.
Михайлов присмотрелся, и сердце его забилось.
– Обрати внимание, Михалыч: компания эта раньше никогда вместе не выпивала. Я-то, кажись, с каждым из них сподобился, но порознь, а вместе они только недавно сошлись, и свел их ты. Ты, ты, не удивляйся. Ты описал это действо как действительный факт, они-то и думать не думали, но кто-то углядел по ОРТ и стукнул, они и побежали смотреть, включают – и пожалуйста: Финский залив, морось какая-то сеется, ты идешь вдоль берега, лицо мокрое непонятно от чего, и бормочешь себе под нос. Ну, подкрутили звук, отфильтровали и получили весь текст, как на ладошке, в авторском исполнении. А? Вспомнил?
– Было дело, – тихо сказал Михайлов.
Было, действительно. Шел он вдоль берега и с необыкновенной ясностью видел перед собой эту картину, которая тут же, одну за другой вытащила из небытия те самые неприхотливые строки:
Борис Борисыч, Гришка и Илья
Сидят в обнимку.
Они сидят, пьют водку, как и я,
Под буженинку.
Григор Самолыч вдохновенно врет,
Как прежде складно.
Илья хохочет, и очечки трет,
И курит жадно.
На них глядит Борь Борич дорогой
С такой любовью,
Как я на них на всех гляжу с такой
Отрадной болью!
– Я вас любил, любимые мои!
И я, как прежде,
Все не умею выразить любви.
Но я в надежде.
С каждым из них Михайлов был в разное время и по-разному дружен – и ни с одним не сошелся так близко, как ему хотелось. Но неразделенная любовь, по наблюдению Куприна, бывает ничуть не слабее разделенной.
– Ну что же ты, – любуясь эффектом, спросил Коваль. – Что же ты медлишь, Михалыч? Вот тебе и случай «выразить любви». Иди, осуществляй надежду свою.
– Погоди, дай полюбоваться, – по-прежнему тихо сказал Михайлов и, подпершись рукою, на манер Арины Родионовны в окошке, стал смотреть.
Теперь все трое сидели вовсе не в обнимку, и никакой буженинки вблизи от них не наблюдалось, а только щегольский цилиндр, обтянутый черным шелком и поставленный на донышко устьем кверху. И шахматы перед ними были не шахматы, а шашки, и доска на столе лежала тройная, а вместо фишек стояли рюмки: Борь Борисыч играл белыми (с чистой водярой), Габай – темно-красными (с «Кровавой Мери»), Фельдблюм – коричневыми (коньяк). Гришка и Борь Борич играли по-настоящему, Габай же по обыкновению дурачился и импровизировал. Разумеется, каждая выигранная рюмка проглатывалась на месте. Закуска же вынималась из цилиндра и была на любой вкус.
– Давненько не брал я в руки шашек, – сказал Борь Борич и сделал ход.
– Знаем, как вы плохо играете, – ответил Гришка и тоже сделал ход.
Илья сходил и заблажил:
Как ныне собрались Фельдблюм и Вахтин
За шахматной стойкой буфета.
На черного фавна похож был один,
Другой – на заправского Фета.
И только Габай был похож на того…
И через паузу:
…Кто был как две капли похож на него!
– Давненько не брал я в руки Фета, – пробормотал Борь Борич и сделал ход.
– Знаем мы, кто на кого похож, – процедил Гришка и тоже сделал ход. Илья тоже сходил и завопил:
– Как ныне собрались Вахтин и Фельдблюм
И вынули шашки из ножен.
Один был похож на мадам Розенблюм,
Другой – ни на что не похожим.
И только Габай, похудав на говне… —
И через паузу, голосом Ильича:
Пагит неподвижно со мной нагавне! —
и потирая руки, засмеялся, довольный.
– Что-то давненько не брал я в руки мадам Розенблюм, – сказал Вахтин и съел у Габая «Кровавую Мери».
– Знаем, знаем мы, на чем вы похудали, – сказал Фельдблюм и слопал у Борь Борича подряд две рюмки водяры.
Илья закатил глаза, помычал и медленно произнес:
И только Габай, как зловещий еврей,
Вдруг вскрикнул, ужалив двух вещих князей! —
и расплескивая свою «Кровавую Мери», заскакал рюмкой по доске, перепрыгивая через вражеские фишки, штук семь, одну за другой отправляя их себе в пасть свободной рукой.
