Георгий Горин - Формула любви (Повести и пьесы для театра и кино)
— Не поспеваем!
Маргадон вычеркнул камер-фрейлину.
— У Волконских. «Варение золота из ртути…»
— Хватит! — вдруг резко сказал Калиостро. — Экий ты меркантильный, Маргадон… О душе бы подумал!
Маргадон полистал книжечку.
— Мария, — шепотом произнес он.
— Мария, — задумчиво повторил Калиостро. Его взгляд потеплел, он услышал звучание скрипок, нежное и печальное. — Мария…
Мария Гриневская, молодая, чрезвычайно красивая девушка в строгом платье, стояла в кабинете своего отца и со страхом наблюдала за сеансом лечения.
Ее отец, небогатый дворянин Иван Антонович Гриневский, лежал на диване. Возле него сидел Калиостро и делал странные манипуляции руками. Здесь же в кабинете находилась жена Гриневского и Маргадон.
Сеанс подходил к концу. Калиостро стиснул зубы, напрягся, последний раз провел рукой над бледным лбом больного, собрал «энергетическое облачко» и швырнул его в угол. В углу что-то отозвалось легкой вспышкой и исчезло. Жена Гриневского испуганно перекрестилась.
— На сегодня все! — устало сказал Калиостро и встал со стула. — Вам легче, сударь?
— Вроде бы так, — сказал Гриневский. — Отпустило!
Он попытался сесть, улыбнулся, радостно посмотрел на жену и дочь.
— Волшебник! Истинно волшебник! — всплеснула руками жена Гриневского. — Уж как мне вас благодарить?!
— Никак! — сухо прервал ее Калиостро. — Благодарите природу. Она лечит. Я лишь жалкий инструмент в ее руках… — Он посмотрел на больного. — Еще бы несколько сеансов, Иван Антонович, и ваш недуг навсегда бы отступил… Но… — Он сделал паузу. — Но, увы! Дела заставляют меня срочно покинуть Санкт-Петербург…
— Никак нельзя задержаться? — спросила жена Гриневского.
— Увы! Меня ждут Варшава и Париж… Калиостро нужен всюду.
Граф оглянулся на слугу, как бы в подтверждение своих слов, и Маргадон авторитетно кивнул.
— А как же папенька? — тихо спросила Мария и умоляюще посмотрела на Калиостро.
— Не знаю, — вздохнул тот. — Есть один план, но, боюсь, он будет неверно истолкован… Со мной может поехать кто-то из близких больного. Таким образом, я смогу осуществлять лечение опосредованно… Через родного человека.
Жена Гриневского испуганно глянула на мужа:
— Да кто ж у нас есть? Я да… Машенька…
— Ну уж нет! Как можно? — заволновался Гриневский. — Молодая девушка… Одна… В мужском обществе… Никогда!
— Я знал, что буду неверно понят, — сухо сказал Калиостро. — В благородство человеческое уже давно никто не верит! А жаль!
Он взял шляпу и решительно направился к дверям.
— Мария побежала за ним:
— Граф! Господин Калиостро… Подождите! Он не слушал ее, быстро шел коридором. Она догнала его у дверей.
— Подождите!.. Я согласна.
Калиостро обернулся, внимательно посмотрел девушке в глаза.
— А вдруг я лгу? — неожиданно сказал он. — Вдруг я влюблен в вас и мечтаю похитить? А? Что тогда?!
Мария отшатнулась.
— Полно шутить, — тихо сказала она. — Когда любят, тогда видно…
— Что видно?
— Не знаю… Это словами не прояснишь…
— И все-таки? Что? — Калиостро пристально смотрел в глаза девушке. — Что?
Взгляд Марии потеплел, она улыбнулась:
— Неужто ни разу и не чувствовали? Калиостро вздрогнул, потупил глаза…
Стоявший сзади Маргадон деловито достал книжечку, вынул грифель и что-то записал…
Где-то в глуши, в Смоленском уезде, среди холмистых полей, покрытых полосками хлебов и березовыми лесками, стояла старинная усадьба под названием Белый Ключ.
Центром усадьбы был большой каменный дом с колоннами, выходивший к реке и запущенному старому парку. На аллеях парка стояли выцветшие скамейки да несколько пожелтевших и основательно засиженных голубями скульптур в греческом стиле, что свидетельствовало о вкусах его прежних хозяев.
Теперь хозяевами имения были старенькая помещица Фе-досья Ивановна Федяшева и ее племянник Алексей Федяшев — молодой человек с печальными глазами. Печаль его происходила от мечтательности нрава и склонности к ипохондрии, распространенной среди молодых образованных людей того времени.
Дни свои он проводил в чтении книг и абстрактных рассуждениях. Вот и сейчас, сидя в гостиной с книгой, он вслух прочитал четверостишие:
…Из стран Рождения река
По царству Жизни протекает,
Играет бегом челнока
И в Вечность исчезает…
— Каково сказано? — Алексей посмотрел на Федосью Ивановну, сидевшую напротив и с аппетитом уплетавшую лапшу.
— И то верно, — сказала тетушка. — Сходил бы на речку, искупался… Иль окуньков бы половил.
— Вы ничего не поняли, тетушка! — воскликнул Федяшев. — Река жизни утекает в Вечность. При чем тут «окуньки»?
— Думала, ухи хочешь, — сказала Федосья Ивановна. — Ну нет, так нет… И лапша хороша!
— Ох, тетушка! — вздохнул Федяшев. — Мы с вами вроде по-русски говорим, да на разных языках. Я вам про что толкую? Про СМЫСЛ БЫТИЯ! Для чего живет человек на земле? Скажите!
— Да как же так сразу? — смутилась Федосья Ивановна. — И потом — где живет?… Ежели у нас, в Смоленской губернии, это одно… А ежели в Тамбовской — другое…
— Нет! Сие невыносимо! — воскликнул Федяшев, встал и начал расхаживать по комнате.
— Жениться тебе пора! — вздохнула Федосья Ивановна. — Не век же в самом деле на меня, гриба старого, смотреть. Так ведь с тобой что-нибудь скверное сделается.
— Жениться? — Федяшев удивленно посмотрел на тетушку. — Зачем? Да и на ком прикажете?
— Да вот хоть у соседей Свиньиных — три дочери, все отменные… Сашенька, Машенька, Дашенька… Ну чем не хороши?
— Ах, тетушка. Для того ли я оставил свет, убежал из столицы, чтоб погрязнуть в болоте житейском?… Ну женюсь, и что будет? Стану целыми днями ходить в халате да играть в карты с гостями… — Федяшева даже передернуло. — А жена моя, особа, которая должна служить идеалом любви, будет, гремя ключами, бегать в амбар. А то и… совсем страшно… закажет при мне лапшу и начнет ее кушать?
— Зачем же она непременно лапшу станет кушать, Алексей? — чуть не подавилась тетушка. — Да хоть бы и лапшу… Ну, что тут плохого?
— Нет, миль пардон, Федосья Ивановна! Не об этом я грежу в часы уединения…
— Знаю, о ком ты грезишь! — сказала Федосья Ивановна и обиженно поджала губы. — Срам один! Перед людьми стыдно…
— Это вы… о ком? — настороженно спросил Федяшев.
— О ком! О БАБЕ КАМЕННОЙ, вот о ком!.. Тьфу! — тетушка даже сплюнула. — Уж вся дворня смеется!
— О Боже! — в отчаянии воскликнул Федяшев, и его лицо исказила гримаса страдания. — За мной шпионят? Какая низость… — он схватил шляпу и стремглав выбежал…
В деревенском пруду старый кузнец Степан вместе с дворовой девкой Фимкой ловили сетью карасей. Завидев молодого барина, оставили на время свое занятие, склонились в поклоне.
Федяшев, не обратив на них внимания, быстро прошел мимо.
— Опять с барином ипохондрия сделалась, — сказала Фим-ка, с сожалением глядя в сторону промчавшегося Федяшева.
— Пора, — сказал Степан. — Ипохондрия всегда на закате делается.
— Отчего же на закате, Степан Степанович?
— От глупых сомнений, — подумав, объяснил Степан. — Глядит человек на солнышко, и начинают его сомнения раздирать: взойдет оно завтра или не взойдет? Ты, Фимка, поди, о сем и не помышляла никогда.
— Когда тут! — кивнула Фимка. — Бегаешь целый день, мотаешься… потом только глаза закроешь — а уж и солнце взошло.
— Вот посему тебе ипохондрия и недоступна. Как говорили латиняне: «Квод лицет йови, нон лицет бови» — «Доступное Юпитеру недоступно быку».
Фимке очень понравилось изречение, и она восхищенно улыбнулась:
— И давно я спросить хотела вас, Степан Степанович… Откуда из вас латынь эта выскакивает? Сами-то вы вроде не из латинцев.
— От барина набрался, — вздохнул Степан. — Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать… Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме… Вот так! Большой просветитель был! Порол нещадно! — «Аут ни-гель, аут Цезарь!» Во как!
— Красиво! — согласилась Фимка. — А как у их, у латинцев, к примеру, «любовь» обозначается?
— «Любовь», Фимка, у их слово «амор»! И глазами так зыркнуть… Ух-х! — Степан показал как надо зыркать глазами.
Федяшев, естественно, не слышал этого разговора. Он шел тенистой аллеей парка, где справа и слева белели старинные скульптуры, выполненные в греческом стиле. Мраморные лица с выпуклыми белыми глазами уставились на Алексея Алексеевича, усиливая приступ ипохондрии.
Федяшев дошел в самый конец аллеи, где в лучах заходящего солнца перед ним предстала скульптура молодой женщины в древнегреческой тунике.
