Алла Соколова - Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров
БОРИС НАУМОВИЧ. В какой мере на вас влияет иное виртуозное слово, услышанное вами или прочитанное?
ШАРКОВСКИЙ. Ныне во мне вытоптана всякая поросль, и никакое слово не может посеять новой.
БОРИС НАУМОВИЧ. Ну, хорошо. Прочтите и распишитесь. (Пододвигает Шарковскому свои записи.) Внизу на каждой странице.
ШАРКОВСКИЙ. Какое поставить число?
БОРИС НАУМОВИЧ. Можете завтрашнее. Как на молоке.
Свет гаснет.
Зажигается свет. Шарковский один; читает дневник.
ШАРКОВСКИЙ. Шестнадцатое февраля. С утра кашель, днем кашель, вечером удушье. Изможден настолько, что меня не хватает даже на горечь… Девятнадцатое февраля. Бедный Шарковский. Бедный Сережа. Руки мои выдают мою старость, которая всегда со мной. Выдают даже когда не вижу себя… Двадцатое февраля. Выбирал себе костюм. Зачем он мне? На что он мне? Не затем ли, чтобы быть прибранным, когда отправлюсь в путь, которого опасаюсь и которого жажду? Но кто это увидит? Двое-трое приятелей и еще, возможно, какой-нибудь бродячий пес, который непременно увяжется за автобусом, в коем меня повезут. Да и тот не увидит… Двадцать первое февраля. Старый киоскер пригласил меня на свадьбу своей дочери. Киоскера я едва знаю, дочери его не знаю вовсе, проще всего было бы отказаться. Тем более, кого ни спроси, они мне не ровня, старик и его дочь. Но именно оттого, возможно, соглашаюсь, хотя и скрепя сердце… Двадцать четвертое февраля. Опять киоскер… Двадцать восьмое февраля. Несу невесте цветы; это весьма невзрачная девушка, мне не удается скрыть своего разочарования. А цветы, что я принес, вдруг оказываются стеклянными и рассыпаются от неловкого прикосновения. Невеста все-таки мила, и я досадую на себя. Я был только гость, всего только гость, и ничего больше… Двадцать девятое февраля. Я в тупике; а они поняли мое затруднение и освободили меня. Равнодушен к их деликатности, подчеркнуто равнодушен… Второе марта. Говорю, что газеты стану покупать только у него. Хитрый, лживый старикашка. Зато какая основательность!..
В судорожных, стремительных па врываются Черт и Чертова невеста.
Шарковский сидит лицом к стене, он полностью ушел в себя, никак не отзывается на проделки эксцентричных пришельцев.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы гуляли по улицам и углов не гнушались.
ЧЕРТ. Мы катались по площадям на лошадях.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Там, где выгул голытьбы.
ЧЕРТ. Там, где аристократия расточает проклятия.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы летали по воздуху.
ЧЕРТ. Не зная покоя и отдыха.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Мы чаруем нашими вычурными голосами.
ЧЕРТ. Мы с тобой два гения негодования.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Опять этот несносный Шарковский. Это твой шуруп программы? Это твой рвотный корень?
ЧЕРТ. В основном, он умеет обходиться без несчастий, но этого ему недостаточно для удовлетворения.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. А ты научи его причудливости. Научи его настойчивости.
ЧЕРТ. Временами он колеблется между неизбежностью радости и триумфами безнадежности.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Он не спрашивал еще у тебя работы оборотня? Он не ждет от тебя потворства его отвращениям?
ЧЕРТ. Зато он ждет для себя почета отчаяния, позора прозорливости.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты теперь растопчи его почтительностью, обескуражь его дурашливостью. Ты должен образумить его гипнозом назойливости.
ЧЕРТ. Мы увидим еще волшебные вивисекции, сеанс магической наготы.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Я горю нетерпением. Я смотрю с вожделением.
ЧЕРТ. Добрые хворобы и прокислые рефлексии суть темные симптомы реализма незрелости его.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты — уполномоченный злополучия, представитель страсти.
ЧЕРТ. Фосфорическая бесформенность устало застилает углы его публичного глубокомыслия.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ты теперь профессор беззаботности, генерал кротости. Ты — учитель тщетности.
ЧЕРТ (Шарковскому). Сергей Арсеньевич.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА (передразнивает). Сергей Арсеньевич.
ЧЕРТ. Бог плох, и ангелы наглы.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Раздувая в нем начала алчности, ты сотворишь из него ковыляющего человека.
ЧЕРТ. Отзовись, Сергей Арсеньевич.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Откликнись, опомнись. Печальная повесть.
ЧЕРТ. Ковырну я тебя коготком, полетишь ты тогда кувырком.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Он немало был склонен к самосожжению успехом.
ЧЕРТ. Напротив. Чудная душа его навсегда простужена скромностью.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Ныне надежды его в сфере феерий, а в искусствах его точность беспочвенности.
ЧЕРТ. Он иногда притворяется пророком коросты, предтечею речи, законодателем безнаказанности.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Строительство оскалов ласки совершается на берегах его губ голубых.
ЧЕРТ. В рамках шока кошмаров ныне в нем происходит любовь к плебейству и ненависть к смелости.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Его бередят укоры киоскера и осколки волка.
ЧЕРТ. Его манит обетованное безземелье.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе нужно склонить его к паскудствам искусства негодяям в угоду.
ЧЕРТ. Ты — моя богиня погибели.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Натянутые тетивы ночи угрожают ему тревогами, интригуя его, недотрогу.
ЧЕРТ (дурашливо). Сергей Арсеньевич!.. (Черт и Чертова невеста со смехом убегают.)
Стол, находящийся за спиной у Шарковского, медленно поворачивается вокруг своей оси.
Шарковский один.
ШАРКОВСКИЙ. Тринадцатое марта. Пытался организовать съезд антихристов; однако власти усиленно вставляют палки в колеса. Стараюсь убеждать, ублажать, доказывать, уговаривать, угрожать — все бесполезно. Глухая стена… Пятнадцатое марта. Еще одно хорошее дело загублено. Нет денег. Нет денег. Нет денег. Всего только нет денег. Бешеное безденежье… Двадцать первое марта. Дерьмо. Вездесущее и неопровержимое… Двадцать четвертое марта. Целый день ожидал краха этой ублюдочной цивилизации с ее фальшивым механизмом на золотых шестернях… Двадцать девятое марта. Дерьмо… Четвертое апреля. Я стою на перроне ночью и, возможно, ожидаю поезда. Но, вероятнее все же, тот мне вовсе не нужен. Порывами налетает ветер, и дождь хлещет мне в спину. Вдруг ко мне подходят несколько мужчин в дождевиках с капюшонами, с фонарями и ружьями. «Вы здесь не видели волка?» — спрашивают они. «Зачем он вам?» — возражаю я. «Так не видели?» — настаивают они. «Волка здесь не было», — отвечаю я. Мужчины уже собираются уходить, но один из них, в очках, задержался и говорит: «Если вы все-таки его увидите, будьте любезны сообщить мне; вот вам моя карточка. Я преподаю в здешнем университете. Буду чрезвычайно рад новой встрече», — говорит он. «Благодарю вас», — отвечаю я. И они уходят. Минут через десять я слышу отдаленную пальбу из ружей. Потом ко мне подходят еще двое и спрашивают: «Вы не видели здесь людей, которые ищут волка?» — «Людей я видел, — отвечаю я, — и еще я слышал выстрелы. Идите в ту сторону, если вы хотите их отыскать». — «Ну нет, это маловероятно, — говорят мне эти двое, — навряд ли бы они стали стрелять. У них бы на то и духу не хватило». Потом пришел поезд, мне было на него наплевать, но я уже чувствовал себя спокойнее… Четырнадцатое апреля. Мое выступление на художественном совете. Старался говорить с достоинством. Поначалу слушали с вежливым равнодушием, и только потом началось. О достоинстве уже не думал. Уж лучше бы топтали меня ногами. В каком это было году — не помню. Давно, должно быть. Апрель для меня всегда месяц бедствий Иерусалима… Шестнадцатое апреля. Дерьмо.
Свет гаснет и почти сразу же зажигается. Письменный стол неожиданно превращается в стол операционный. Шарковский, обнаженный по пояс, лежит на столе. Бедра его накрыты простыней, на грудь наброшена белоснежная салфетка. Появляются Борис Наумович и Маргарита Эмильевна в медицинских халатах, с марлевыми масками на лицах, на руках обоих — резиновые перчатки, а на головах у Бориса Наумовича и Маргариты Эмильевны надеты весьма странные головные уборы — длинные конические шапки с хвостами на концах.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Борис Наумович. Борис Наумович. Давайте я поправлю вам халат сзади.
БОРИС НАУМОВИЧ. Маргарита Эмильевна, золотце. Очень мало времени. Давайте начинать.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Это же всего секунда.
Шарковский тревожно приподнимается.
