Татьяна Майская - Забытые пьесы 1920-1930-х годов
МАРИЯ ПАВЛОВНА. И его секретарь…
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Тоже знаю, и секретарь к нам пожаловать изволили.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. С весьма важным поручением.
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я и пришла к вам, Марья Павловна, узнать, верно ли, что Коленька стал коммунистом?
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Вы очень любопытны, Настасья Алексеевна.
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Сами понимаете, дорогая, что этот вопрос настолько важен, не только для меня, но и для всего местечка, что не успею я шагнуть от вас шагу, не успею я вот эту ногу вынести из вашей передней, как на меня накинутся все. Свиньи и собаки и те будут удивлены, как это в наших степях — и вдруг заявился коммунист!
МАРИЯ ПАВЛОВНА (с досадой). Нечего и удивляться! Вы таким тоном говорите, точно несчастье случилось!
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (раздраженно). А по-вашему, это счастье, что в нашем тихом, спокойном, богоспасаемом местечке да вдруг заявился, и кто же? Коммунист! Да откуда же? Из самой Москвы! Да с кем же? С адъютантом! А адъютанты с кем ездят?
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Настасья Алексеевна.
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я вас спрашиваю, а адъютанты с кем ездят?
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Настасья Алексеевна, прекратите разговор!
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (крича). Нет, вы отвечайте на мой вопрос! Ах, вы не хотите? Вы обиделись? Ну, расстреляйте меня! Ну, бросьте меня в тюрьму! Ну, распните меня на столбе! У вас племянник из Москвы?
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Я отказываюсь вас понимать. Что вам дался мой племянник?
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Как что? А мне не обидно? Мне не досадно? У меня у самой три дуры растут! Да сын-болван!
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Вы успокойтесь немного… Вы так взволнованны…
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Не могу! Я еще три года тому назад собрала их всех и заявила: «Дети, мы живем в тяжелое время и должны быть ко всему готовы!» И тогда же я им сказала: «Зина, иди запишись в меньшевички! Варя, ты стань социалисткой-революционеркой! Катя, будь коммунисткой!» А Ершику за шиворот тащила в бандиты…
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Это же чудовищно!
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. А вы думаете, послушались мать? Вот теперь как бы пригодилась Катя, если бы она была коммунисткой! А за ней, кто знает? Может, черед настал Зины, Вари, наконец, Гришки!
Из спальни слышится громкий голос: «Дунька, товарищ Дунька!»
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (испуганно). Это он?
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Нет, секретарь!
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Уж вы, Марья Павловна, не взыщите за откровенность! Верите ли, вот где накипело… Своих бы щенят собственными бы руками задушила! (Со вздохом.) И жила бы я в Москве комиссаршей, и ездила бы теперь в автомобилях! Шоколад коробками грызла… вот и замечталась… Много ли для счастья нужно! (Целует Марию Павловну.) Голубушка моя, не судите меня за крик моего досадливого сердца.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Я зла не помню. А посмеяться все мы любим.
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Прощайте, моя милушечка, прощайте… Ишь, как шумят, все ждут: рассудит, поможет…
Отворяя дверь, вплотную сталкивается с ТРУПОЕДОВЫМ.
Что вы, очумели, Макарий Колумбович!
ТРУПОЕДОВ. Простите, подслушивал!
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Что?
ТРУПОЕДОВ. Слушал, о чем вы изволили друг с другом говорить.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Макарий Колумбович, но ведь это…
ТРУПОЕДОВ. Свинство? Знаю! Но ничего с собой поделать не смею. Привычка!
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Вам же, дорогой, немало лет! Своих бы седых волос постыдились.
ТРУПОЕДОВ. И это знаю. Считать хорошо умею. Но сами рассудите, что же я с собой могу поделать, когда тридцать четыре года я только и знал, что подслушивал!
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (укоризненно). Макарий Колумбович!!
ТРУПОЕДОВ. В детстве в гардероб любил прятаться, когда моя матушка со своим лакеем батюшке рога ставила; в гимназии фискальничал с первого же класса; в корпусе кадеты ребро свернули накануне выхода офицером; в полку боялись, не любили и, наконец, выгнали, а потом служба в тюрьме и в розыске…
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Присядьте, Макарий Колумбович! Неисправимый вы человек, так и умрете под чужой дверью!
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Прищемят, и не почувствуете!
ТРУПОЕДОВ. Что делать? У каждого свое достоинство. Кто хорошо поет, кто стреляет, а я, верите ли, когда началась эта революция, чуть не заболел от досады, все хотелось знать, что думают людишки, спрятавшиеся за замки своих дверей; что они говорят и шепчут наедине с собой… Вот если бы такой аппарат изобресть, повесить его, скажем, ну, хоть над нашим местечком, а самому сесть у приемника и ловить тайный вздох, полунамек, неясный шепот… Я бы умер тогда спокойно. Нет, не изобретут, теперь все больше насчет омоложения и прочих штучек…
НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Это вы правду говорите, Макарий Колумбович. Марья Павловна, прошу ко мне в субботу, моя Зинушка именинница. Жду вас непременно. Прощайте!
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Прощайте! Дуняша, проводи! (К Трупоедову.) Ну-с, а вы зачем пожаловать изволили?
ТРУПОЕДОВ. За милостью.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Какой милостью?
ТРУПОЕДОВ. От Карпия Силистровича я изволил узнать, что Николай Михайлович в Москве первым из первых. Что он великий борец за свободу не только всего мира, но и его окрестностей!
МАРИЯ ПАВЛОВНА (с важностью). О да, наш Коля там вроде губернатора.
ТРУПОЕДОВ. И вот я, преисполненный чувством величайшей гордости за него как за дворянина и бывшего соседа по нашим имениям, решил ему нанести визит и быть его первым просителем.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. О чем же вы думаете просить Коленьку?
ТРУПОЕДОВ. Вернуть мое имение.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Коленька никогда не пользовался вашей землей!
ТРУПОЕДОВ. Да не ваш Коленька… Я о подлецах-крестьянах говорю. Ведь все забрали, гнилого мешка не оставили!
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Коленька все сможет сделать. Захоти он, так революция на одном месте завертится, и ни шагу тебе ни вперед, ни назад. Будет крутиться, а толку? А толку, я спрашиваю?
ТРУПОЕДОВ. Что и говорить, личность! Дантон, Марат! Предки-то французы были.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Французский род, старинный! Его отец в нашем уезде одной земли двадцать тысяч десятин имел, скота тысячи голов.
ТРУПОЕДОВ. Знаю, богатые помещики были… Марья Павловна, кто мог подумать, что Николай Михайлович станет коммунистом!
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Я знала, что это будет.
ТРУПОЕДОВ. Господи, какие ты творишь чудеса! Кого только не было в роду Шантеклеровых! И генералы, и помещики, один архиерей был, жулики и прохвосты были, одна из Шантеклеровых дом терпимости в Питере имела… Разные, разные были люди, но чтобы среди них нашелся такой негод… Простите, Марья Павловна, не то хотел сказать.
ДУНЬКА (входя в комнату). Монахи пришли.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Какие монахи?
ДУНЬКА. Отец Никандр с послушниками.
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Зови их сюда. Что это они там в передней стоят? Отец Никандр, милости прошу!
ОТЕЦ НИКАНДР. Благослови сей дом, пресвятая владычица!
ТРУПОЕДОВ. Благослови, отец Никандр!
ОТЕЦ НИКАНДР. Благословляю, чадо!
МАРИЯ ПАВЛОВНА. Зачем пожаловать изволили?
ОТЕЦ НИКАНДР. И было сегодняшней ночью видение старцу Иерониму, и слышал он и плач, и рыдание, и видел потоци горючих слез…
ДУНЬКА. Это неспроста, быть беде!
ОТЕЦ НИКАНДР. Не к добру, не к добру! К гонению веры Христовой!
ТРУПОЕДОВ. Не иначе как к гонению!
ОТЕЦ НИКАНДР. Пути господни неисповедимы… Отец Иероним указал перстом своим на дом сей и изрек: «Идите и толците, молитесь и просите{62}, и по молитве вашей вернется вам…»
ТРУПОЕДОВ. Отец Иероним умно придумал! Николай Михайлович все может!
[ОТЕЦ НИКАНДР. Подлинную истину глаголят твои уста, божий человек. Еще вчера вечером вся монастырская братия возликовала, что господь бог уподобил раба божьего Николая…
МАРИЯ ПАВЛОВНА (обидчиво). Коленька жив и здоров!
ОТЕЦ НИКАНДР. …уподобил стать… (обращаясь к послушнику) да не оскверню своих уст мерзким словом…
ПОСЛУШНИК. …уподобил стать коммунистом!
ОТЕЦ НИКАНДР. Слугою сатаны и ада!
