Бертольд Брехт - Винтовки Тересы Каррар
Девушка. На вас вовсе ничего не наговаривают, сеньора Каррар. Об этом говорят с глубоким уважением. Всей деревне известно, что Карло Каррар был героем. Но ему пришлось, верно, ночью улизнуть из дому. Теперь мы это знаем.
Мальчик. Мой отец не улизнул из дому, Мануэла.
Мать. Молчи, Хосе.
Девушка. Передайте вашему сыну, что я не хочу иметь с ним ничего общего. И пусть не обходит меня стороной, пусть не боится, что спрошу, почему это он еще не там, где должен быть. (Уходит.)
Рабочий. Напрасно ты отпустила девушку. Прежде ты не поступила бы так, Тереса.
Мать. Я все та же. Они, наверно, поспорили, что вытолкнут Хуана на фронт. Я его кликну домой. Или позови-ка его ты, Хосе! Нет, постой, лучше я сама пойду. Я скоро вернусь. (Уходит.)
Рабочий. Послушай, Хосе, ты же не дурак, тебе не нужно все разжевывать. Короче, где они?
Мальчик. Что?
Рабочий. Винтовки!
Мальчик. Отцовские?
Рабочий. Должны же они быть здесь. Ведь не мог он взять эти штуки с собой в поезд, когда уезжал.
Мальчик. Ты пришел за ними?
Рабочий. А то зачем же?
Мальчик. Она никогда не отдаст их. Она их спрятала.
Рабочий. Где?
Мальчик показывает в угол комнаты.
Рабочий (встает и хочет подойти туда, но, услышав шаги, быстро садится). Молчок!
Мать входит с местным священником. Это высокий, плотный мужчина в сильно поношенной сутане.
Священник. Добрый вечер, Хосе! (Рабочему.) Добрый вечер!
Мать. Это мой брат из Мотриля, падре.
Священник. Рад познакомиться. (Матери.) Должен извиниться, что опять прихожу к вам с просьбой. Не могли бы вы завтра в обед зайти к Турильосам? Там дети остались одни, мать ушла к мужу на фронт.
Мать. С удовольствием.
Священник (рабочему). Что привело вас в наши края? Я слышал, из Мотриля сюда уже трудно добираться?
Рабочий. Здесь пока совсем тихо, а?
Священник. Простите? Да.
Мать. Мне кажется, падре спросил, что привело тебя сюда?
Рабочий. Хотелось повидаться с сестрой.
Священник (ободряюще смотрит на мать). Это прекрасно, что вы решили повидаться с сестрой. Вы уже, наверно, заметили, что ей живется нелегко!
Рабочий. Надеюсь, она хорошая прихожанка?
Мать. Выпейте стакан вина. Падре заботится о детях, чьи родители ушли на фронт. Вы, верно, опять целый день на ногах? (Ставит перед священником кувшин с вином.)
Священник (садится, берет кувшин). Хотел бы я знать, кто оплатит мне мои башмаки.
В эту минуту у Пересов опять заговорило радио. Мать хочет закрыть окно.
Оставьте окно открытым, сеньора Каррар! Они видели, как я вошел сюда. Они в обиде на меня, что я не на баррикадах, и они время от времени угощают меня этими речами.
Рабочий. Вам это очень мешает?
Священник. Откровенно говоря, да. Но окно вы можете оставить открытым.
Голос генерала…Но всем известна дьявольская ложь, которой эти господа пытаются очернить национальное дело. Мы не платим господину епископу Кентерберийскому так хорошо, как красные, зато можем назвать ему десять тысяч священников, которым его уважаемые друзья перерезали глотки. Да будет известно этому господину, даже если мы не подкрепляем наши слова чеком, что национальная армия при своем победоносном продвижении находила множество складов бомб и пулеметов, но нигде ни одного оставшегося в живых священника.
Рабочий протягивает священнику пачку сигарет. Священник, который вообще не курит, улыбаясь, берет сигарету.
Хорошо, впрочем, что правое дело побеждает и без господ епископов, пока оно опирается на превосходные самолеты. На таких людей, как генерал Франко, генерал Мола…
Передача резко обрывается.
Священник (добродушно). Слава богу, Пересы сами не выдерживают больше трех фраз! Я считаю, что такие речи не могут произвести благоприятное впечатление.
Рабочий. Тем не менее мы слышали, что и Ватикан распространяет подобное вранье.
Священник. Это мне неизвестно. (Удрученно.) По-моему, не дело церкви представлять черное белым, а белое черным.
Рабочий (поглядывая на мальчика). Конечно, нет.
Мать (быстро). Мой брат сражается в рядах милиции, падре.
Священник. С какого участка фронта вы пришли?
Рабочий. Из Малаги.
Священник. Там ужасно, да?
Рабочий молча курит.
Мать. Брат не считает меня доброй испанкой. Он хочет, чтобы я отпустила Хуана на фронт.
Мальчик. И меня тоже! Мы должны быть на фронте!
Священник. Вы знаете, сеньора Каррар, что по совести и разумению моему я считаю ваше поведение правильным. Низшие служители церкви во многих местностях поддерживают законное правительство. Из восемнадцати епархий Бильбао семнадцать объявили о своей верности правительству. Немало моих собратьев сражается на фронте. Некоторые уже пали. Но сам я не боец. Господь бог не дал мне дара просто и доходчиво призывать прихожан к бою за… (он ищет слова) что-либо. Для меня закон — заповедь господа нашего: не убий! Я не богатый человек. Я не владею монастырем и делю с моей общиной то немногое, что у меня есть. Возможно, это единственное, что способно в нынешние времена придать силу моим словам.
Рабочий. Конечно. Только вопрос-то вот в чем. Разве вы не боец? Поймите меня. Если вы, к примеру, — крикнете под руку человеку, которого убивают и который хочет защищаться: "Не убий!" — и его зарежут, словно курицу, — разве вы не примете участия в борьбе, я имею в виду — на свой лад? Я думаю, вы извините, что я так говорю.
Священник. Пока что я принимаю в ней участие- голодаю вместе со всеми.
Рабочий. А как вы считаете, можем мы опять обрести наш хлеб насущный, о котором вы ежедневно молитесь?
Священник. Этого я не знаю, я могу только молиться.
Рабочий. Тогда вам будет интересно узнать, что богу было угодно этой ночью повернуть пароходы с продовольствием.
Мальчик. Это верно? Мать, пароходы ушли обратно!
Рабочий. Да, это и есть нейтралитет. (Неожиданно.) Вы тоже за нейтралитет?
Священник. Что вы имеете в виду?
Рабочий. Ну, за невмешательство! А раз вы за невмешательство, вы, в сущности, одобряете кровавую баню, которую устроили генералы испанскому народу.
Священнник (протестуя, поднимает руки). Я этого не одобряю!
Рабочий (смотрит на него, прищурив глаза). Останьтесь так на секунду. Вот так, подняв руки над головой, вышли пять тысяч наших в Бадахосе из осажденных домов. Вот так, с поднятыми руками, их и перестреляли.
Мать. Как можешь ты так говорить, Педро!
Рабочий. Мне только пришло в голову, Тереса, что этот жест, когда чего-то не одобряют, ужасно напоминает жест, означающий капитуляцию. Мне приходилось читать, что люди, умывающие руки, умывают их в крови. Потом по рукам видно.
Мать. Педро!
Священник. Оставьте, сеньора Каррар. Умы в такие времена возбуждены. Мы опять будем спокойнее рассуждать, когда все это кончится.
Рабочий. А разве нас не следует стереть с лица земли, — ведь мы же развращенная чернь!
Священник. Кто говорит это?
Рабочий. Да этот крикун. Вы не слышали? Вы все еще мало слушаете радио.
Священник (пренебрежительно). Ах, генерал…
Рабочий. Не говорите "ах, генерал". Чтобы стереть нас с лица земли, он купил все отребье Испании, не говоря уже о маврах, итальянцах и немцах.
Мать. Какой позор, что они ввозят к нам всех, кто готов продаться.
Священник. А вы не допускаете, что и на другой стороне могут быть честные, преданные идее люди?
Рабочий. Не знаю только, какие у них могут быть идеи.
Пауза.
Священник. Мне еще надо заглянуть к Турильосам.
Рабочий. Разве вы не считаете, что палата депутатов, в которой правительство имело такое большинство, была избрана честным путем?
Священник. Именно так я и считаю.
Рабочий. Вот я говорил вам: если человеку, который защищается, крикнуть под руку — так ведь я имел в виду буквально руку. Мы действительно сражаемся, чуть ли не голыми руками, без оружия…
Мать (прерывая его). Не стоит начинать все снова, это ни к чему.
Священник. Человек, как известно, рождается без оружия. Создатель не вкладывает ему оружия в руки, когда он рождается на свет из материнского лона. Я знаком с учением, что все страдания в мире происходят оттого, что у рыбака и рабочего — ведь вы рабочий, я полагаю, — нет ничего, кроме их рук, чтобы добывать себе средства к существованию. Но ведь в писании нигде не сказано, что мир этот совершенен. Наоборот, он полон страданий, греха и угнетения. Благо тому, кто послан на свое несчастье, послан в мир невооруженным, но может хотя бы покинуть его без оружия в руках.
