Вячеслав Дурненков - Три действия по четырем картинам
НИКОЛАЙ. Ты больной.
АРКАДИЙ. Ути-тюти! Экий врач сыскался! А где критерий здоровья? Там? (Тычет в окно.) Или там? (Показывает на стену.) Где я тебя спрашиваю!
НИКОЛАЙ. Не ори.
АРКАДИЙ. Нет, ты мне не ответил, где оно это здоровье? Я хочу его видеть!
НИКОЛАЙ (недовольно морщась). Прекрати.
АРКАДИЙ. Э нет дружище, не-е… я буду орать до тех пор буду орать, пока вы все не проснетесь… я вот сейчас… (Набирает полную грудь воздуха, начинает орать.) А-а-а-а-а-а-а!!!! А-а-а-а-а-а!!!!! А-а-а!!!
НИКОЛАЙ (вскакивает). Прекрати! Умоляю тебя, прекрати!
Аркадий бросается на стенку, начинает бить в нее кулаками.
АРКАДИЙ. Соседи!!! Соседи, блядь!!!! Не спите!!! Не спите, суки!!!! А-а-а-а-а-а-а!!!!
Николай бросается на Аркадия пытается оттащить того от стенки. Аркадий начинает биться в судорогах, Николаю удается повалить его на пол. Аркадий затихает и громко всхлипывает.
АРКАДИЙ. Су-ки… суки рваные… Никому нихуя не надо… Ненавижу всех…
НИКОЛАЙ. Тихо, тихо, тихо… Успокаивайся… ну будет тебе…тихо, тихо…
АРКАДИЙ. И-и-и-и… никому… и-и-и… (Внезапно выгибается спиной, глаза стекленеют.) Тятя, тятя, не надо их бить, не надо их бить, не на… (Со рта начинает идти пена.)
Николай с кулаками бросается на стенку.
НИКОЛАЙ. Кто-нибудь!!! Помогите!!! Кто-нибудь!!! Соседи, блядь!!!! Помогите!!!!
Второе действие.
Три года спустя. Николай сидит на набережной, над головой низкое, хмурое небо, иногда рассеяно каплет дождик. Прерывистый ветер со стороны адмиралтейства приносит звуки оркестра. Мимо проходит юродивая баба.
БАБА. Дай копеечку, а то материться начну.
Николай, порывшись в карманах, достает медь и протягивает бабе.
БАБА (поворачивается к Николаю задом, кланяется). Блаадарьте, матушки навозные.
Поворачивается к Николаю передом.
БАБА. Кругом одна цифирь будет, все на цифирь разложат… Чтобы сердце не болело. Дай копеечку…
НИКОЛАЙ. У меня больше нет.
Баба плюет на свои ладони, и тяжело переваливаясь, уходит. Николай поднимает воротник. Мимо пробегает ватага ребятишек.
ГОЛОС. Вы позволите, я рядом сяду?
Николай, вздрогнув, оборачивается – за скамейкой стоит хорошо одетый пожилой господин, с красивой резной тростью.
НИКОЛАЙ. Пожалуйста.
Господин садится, некоторое время молча смотрят на реку. Николай кашляет.
ШУСТОВ. Позвольте представиться – Максим Карлович Шустов, преподаватель математики.
НИКОЛАЙ. Николай Ледащев, журналист.
ШУСТОВ. Рад знакомству. Это мое любимое место, частенько сижу здесь, отсюда какой-то особенный вид. Не находите?
НИКОЛАЙ. Да, красиво…
ШУСТОВ. А позвольте поинтересоваться, где печатаетесь?
НИКОЛАЙ. В «Русском обозрении» большей частью.
ШУСТОВ. Говно, а не газета.
НИКОЛАЙ (недоуменно). Что?
ШУСТОВ (спокойно). Самый гнусный сапожник и тот лучше газету издаст…
НИКОЛАЙ. А вам не кажется, что мы едва с вами знакомы?
ШУСТОВ. Юноша, я представился вам, а вы назвали свое имя. Или это псевдоним, как это принято в вашей газетенке?
Николай резко встает.
ШУСТОВ. Что, думаете, я сумасшедший? Да? Хочется уйти? Неохота связываться? О какое благородство! Как легко быть великодушным, оставить сумасшедшему скамейку! Сядьте! Да сядьте вы, кому говорю… вспылили словно мальчишка.
Изумленный Николай садится на свое место. Шустов достает из-за пазухи футляр с сигарой.
ШУСТОВ (протягивает футляр Николаю). Будете?
НИКОЛАЙ. Нет, спасибо.
ШУСТОВ. Как хотите… (Прячет футляр обратно.) Скажите прямо, вы что-нибудь пишете для себя?
НИКОЛАЙ. Да.
ШУСТОВ. Роман, разумеется?
НИКОЛАЙ. Разумеется.
ШУСТОВ. Меня интересуют откровенные сцены.
НИКОЛАЙ. Хм… это не ко мне…
ШУСТОВ. Вас это не занимает?
НИКОЛАЙ. Да почему же… Просто, я не заостряю на этом внимание… Я пишу психологический роман.
ШУСТОВ. Значит, вас физиология не интересует?
НИКОЛАЙ. Ну, можно и так сказать.
ШУСТОВ. А так сказать с личным у вас как?
НИКОЛАЙ. А это не ваше дело.
ШУСТОВ. Конечно не мое… Но, что вы на это скажете? (Достает из-за пазухи порнографическую открытку, показывает Николаю.) А! Баден-Баден! (Целует открытку.)
НИКОЛАЙ (брезгливо). По-моему гадость изрядная.
ШУСТОВ. Смотрите внимательно романист, это жрица грядущего. Настанет время, и люди освободятся от условностей, они будут счастливы, потому что все сведется к двум вещам – трате денег и адюльтеру. А потом наступит золотой век – вообще один только адюльтер будет.
НИКОЛАЙ. Меня тошнит от ваших фантазий.
ШУСТОВ. Я вам еще своего сокровенного не рассказывал.
НИКОЛАЙ. Да уж увольте.
ШУСТОВ. А как же смелость писателя? Слабо извращенца выслушать?
НИКОЛАЙ. Слабо. Да и не писательское это дело. В суде или в больнице пусть слушают.
ШУСТОВ (прячет карточку). Э-хе-хе… Какой-то вы здоровый, аж противно… Я себя в молодости вспоминаю, мы тогда все бледные, изможденные были. Среди нас мода ходила: на голое тело пальто одевать и чтобы кальсоны из брюк торчали. На Таврической собирались, в клубе любителей порнографии. По четным дням мы, по нечетным нумизматы. У меня коллекция была, не поверите – две тысячи открыток! У самого Крутицкого и то, от силы полторы тысячи набралось бы, а уж у него-то возможностей поболее моего было. Шутка ли – товарищ министра!
НИКОЛАЙ. И что он, правда, увлекался порнографией?
ШУСТОВ. А нешто он не человек? Или устроен по другому? Так же все чешется. Да и потом время-то, какое было – ждали, что вот-вот война начнется. В такие моменты с человека вся шелуха в один миг слетает. Вы не обижайтесь, но по всему видать, что в жизни вы еще неопытны и многое вам видится неясным, не до конца сфокусированным. Я уже говорил, что преподаю, поэтому хорошо знаю, как выглядит молодость. Ее главная примета это уверенность, в том, что жизнь проста и понятна. Поэтому на их лицах такая усталость, такая скука. Глядя на них, я понимаю: насколько полноценно прожил свою молодость.
НИКОЛАЙ. Интересно, какое прозвище вам студенты дали?
ШУСТОВ. Прозвище? «Карандаш». У меня привычка есть: я карандашом люблю в ушах ковыряться. Вот эти стервецы и приклеили. А вас как в детстве дразнили?
НИКОЛАЙ. У меня не было прозвища.
ШУСТОВ. Удивительно. Вы хотите сказать, что у вас было счастливое детство, вас все любили и берегли? Но ваши сверстники, как они вас дразнили? Ну, ведь быть не может, чтоб никак!
НИКОЛАЙ. Ничем не могу помочь.
ШУСТОВ. А я знаю. Знаю. (Левой рукой слегка полу обнимает Николая.) Коля, Коля, Николай, сиди, дома не гуляй. Чисти картошку. Ешь понемножку. К тебе девочки придут. Поцелуют и уйдут. (Шустов заливается мелким смехом.) А? Угадал? Признайтесь, что угадал!
НИКОЛАЙ. Обзывай меня сто лет, все равно ты старый дед.
Шустов резко бледнеет и убирает руку.
НИКОЛАЙ. Что? Вы обиделись?
ШУСТОВ. Нисколько. Николай, могу я вас попросить об одном одолжении?
НИКОЛАЙ. Слушаю вас.
ГОСПОДИН (достает из-за пазухи карандаш). Засуньте мне карандаш в ухо.
НИКОЛАЙ. Виноват?
ГОСПОДИН. Карандаш в ухо засуньте… Будьте любезны…
НИКОЛАЙ. Только в ухо?
ГОСПОДИН. О другом и не мечтаю.
НИКОЛАЙ. Да с удовольствием.
Николай встает, аккуратно вставляет в ухо господина карандаш, несколько раз проворачивает.
ГОСПОДИН. Довольно. Вытаскивайте.
НИКОЛАЙ (осторожно извлекает карандаш). Полегче?
ГОСПОДИН. Да благодарю вас… Вам сколько лет?
НИКОЛАИ. Не волнуйтесь совершеннолетний.
ГОСПОДИН. Мой сын примерно ваш ровесник… он отказался от меня. Я живу один. Если бы вы знали как мне тоскливо по вечерам. Как мне иногда хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, накрыл бы меня пледом и вставил бы карандаш. Поэтому я и хожу сюда… Может, переберетесь ко мне?
НИКОЛАЙ. Спасибо, нет. Хотя знаете, что… Я могу приходить сюда…э-э допустим раз в неделю.
ГОСПОДИН (суетливо). Да-да, конечно… Вы не обманете меня? И это приходите трезвый. А то знаете, был у меня один поручик, как-то пришел пьяный, в ухо попасть не мог – все лицо истыкал мерзавец. И это я вам платить могу, вы не против?
НИКОЛАЙ. А пустое.
Подходит юродивая баба.
БАБА. Дай копеечку, а то материться буду.
НИКОЛАЙ (Господину). У вас не будет?
ГОСПОДИН (судорожно роется за пазухой, достает оттуда футляр, открытку, наконец извлекает портмоне) . На вот…
